соединялась в ней с чутким сердцем. Кого любила, кто был ей по сердцу – для того становилась крепостью, опорой, защитой.
Самостоятельный, твердый в любой мелочи характер – не лучший спутник женщины в семейной жизни. Однако это не помешало Надежде Николаевне в полном согласии прожить с супругом отпущенные им годы. Увы, их оказалось совсем немного: Василий Петрович Шереметев погиб рано и трагически, как писали, «был убит лошадьми». Тройка рванула с горы, разнеся в щепу экипаж. В одночасье счастливая женщина стала вдовой.
Надежда Николаевна похоронила мужа в Саввино-Сторожевском монастыре, в семейном склепе Шереметевых, установив на могиле плиту с надписью: «С тобою вместе душа моя. Н.Ш.». Теперь все ее чувства сосредоточились на трех оставшихся сиротах: младшей дочери Анастасии было всего два года. Сама же Шереметева поставила крест на своей личной жизни: она коротко остриглась, ходила простоволосой, что по тем временам было делом неслыханным, и, одевшись в старушечьи черные одежды, уже до самой смерти не меняла своего облика. Крутой нрав, несклонность считаться с чьим бы то ни было мнением, однако, не умаляли среди обширной родни и всего московского дворянства глубокого уважения к этой набожной, благочестивой вдове. Детей своих, Алексея, Пелагею и Анастасию, Надежда Николаевна воспитала в беспрекословном подчинении себе, всем сердцем, впрочем, любя их.
Общение с сорокапятилетней женщиной, которая умела так слушать и понимать, как не всякая мать умеет, для исстрадавшегося Якушкина стало необходимостью. В свою очередь, Шереметева, разборчивая в людях и далеко не каждого дарившая своим вниманием, безоговорочно распахнула душу новому знакомому. К Якушкину, скромному капитану в отставке, она относилась совершенно исключительно. Забегая вперед, скажем, что если после восстания на Сенатской некоторые родители открещивались от детей-заговорщиков, то Надежда Николаевна, прося императора за Якушкина, называла его своим сыном.
Наверняка Шереметева знала, как уязвлено сердце Ивана Дмитриевича неразделенной любовью к Наташе Щербатовой. Абсолютно лишенная сентиментальности, она сумела дельным вразумлением унять ту боль, что, словно застарелая рана при плохой погоде, напоминала о себе.
Частые посещения Якушкиным дома в Армянском переулке, где жила Шереметева, конечно, давали повод для пересудов в обществе, воображавшем Бог весь что. И когда Москву облетела весть о том, что Якушкин женится на младшей дочери Шереметевой Анастасии, все решили, что это дело рук Надежды Николаевны, желавшей ввести отмеченного ею человека в свое семейство.
Как бы то ни было, в ноябре 1822 года Иван Дмитриевич Якушкин стоял под венцом с девушкой, которой только-только исполнилось шестнадцать лет.
Анастасии Васильевне Шереметевой-Якушкиной предстояла судьба куда более печальная, чем женам-декабристкам, бросившим все, чтобы в Сибири соединиться с теми, кого любили они и кто любил их.
После свадьбы молодожены вместе с Надеждой Николаевной на два года уехали в Покровское, подмосковное имение Шереметевых. «Огромный деревянный дом комнат в 20 был окружен с одной стороны большим столетним садом, с другой – рощей десятин в двенадцать, спускавшейся к реке», – вот что мы знаем о Покровском.
Когда читаешь такие описания, то явственно чувствуешь тихую, несказанную прелесть русской помещичьей усадьбы, где, кажется, и сама людская жизнь уподоблялась течению светлой речки без водоворотов и омутов. Здесь, в Покровском, среди полного покоя Настя, как называл жену Якушкин, готовилась стать матерью. Иван Дмитриевич вел жизнь праздную, для него совершенно непривычную, немного тяготился вынужденным бездельем и отводил душу в разговорах с тещей.
Когда появился на свет первенец Вячеслав, женщинам забот прибавилось. Якушкин был доволен, что Настя с головой погрузилась в материнские хлопоты, – ему казалось, что его девочка-жена слишком беззаботна. Пора, пора взрослеть, становиться хозяйкой! Пока что Настенька ничем не напоминала свою матушку, без слова которой и шага не делалось в доме.
Кстати, примечательные сведения о том, как была организована жизнь в Покровском да и в подобных помещичьих усадьбах, сохранились в «Русской старине» за 1892 год.
О роскоши в Покровском не слыхивали. Жили добротно, сытно, но просто, без затей. Хозяйка не любила бросать деньги на ветер. «Эта экономия объяснялась тем, что Шереметева, всегда скромная в своих привычках и требованиях от жизни... отказалась совершенно от всего, что в ее глазах представляло служение пустой житейской суете... При тогдашних условиях быта, патриархальных и непритязательных, подобная бережливость царствовала всюду, в самых зажиточных семьях... Но зато ни один крестьянин не мог пожаловаться невниманием помещицы к его нуждам, а особенно чувствовалась ее материнская заботливость в черные дни».
Разумеется, Якушкину пришлись по сердцу человеколюбие и хозяйская распорядительность тещи. И он был бы рад, если б его жена следовала материнскому опыту. Но для этого требовалась полная самостоятельность. Вот почему, желая поскорее освободить жену от опеки родных, а заодно и самому почувствовать себя хозяином, Якушкин решил перебраться с Настенькой в свою деревню Жукове Смоленской губернии.
Безделье ему претило, а здесь у него всегда было дел по горло. Однажды между хозяйственными заботами пришла на ум Ивану Дмитриевичу мысль отпустить своих крепостных на волю. И хоть он писал Чаадаеву из деревни, что живет здесь жизнью «уединенной и безвестной», первые же шаги Жуковского помещика по всей округе обсуждались бурно и с возмущением. В Петербурге, куда Якушкин послал соответствующие бумаги, судя по всему, его намерение приняли без восторга. Но к этому Иван Дмитриевич был готов. Что его поразило – так это сами жуковские крестьяне, их отношение к его затее.
Как-то Якушкин созвал крепостных к барскому крыльцу. «Мне хотелось знать, – вспоминал Якушкин в своих «Записках», – оценят ли крестьяне выгоду для себя условий, на которых я предполагал освободить их. Они слушали меня со вниманием и, наконец, спросили: «Земля, которою мы теперь владеем, будет принадлежать нам или нет?» Я им отвечал, что они будут властны ее нанимать у меня. «Ну так, батюшка, оставляйте все по-старому: мы ваши, а земля наша». Напрасно я старался им объяснить всю выгоду независимости, которую им доставит освобождение. Русский крестьянин не допускает возможности, чтобы у него не было хоть клока земли, которую он пахал бы для себя...»
Так все и осталось на своих местах, правда, у такого барина, как Якушкин, люди едва ли чувствовали тяжесть крепостного положения. Недаром денег у него никогда не водилось, а женившись, он едва сводил концы с концами. Молодая жена, на счастье, довольствовалась малым. Да и к чему в этой глуши были наряды, драгоценности, для каких званых вечеров?
Всю оставшуюся жизнь Анастасия Васильевна вспоминала то быстро промелькнувшее время как сказку в тоскливой веренице ее недолгих лет. С восторженностью подростка она обожала своего мужа. Четырнадцатилетняя разница в возрасте, серьезность и замкнутость Якушкина ставили его перед неискушенной женой на особую высоту. Получив образование самое обыкновенное от француженки- гувернантки, Анастасия Васильевна все же понимала, что едва ли может быть для мужа такой интересной собеседницей, как маменька. Но разве не впереди у них вся жизнь? Она многому научится, многое поймет. Когда-нибудь тихими вечерами она с Иваном Дмитриевичем сможет предаваться тем мудреным разговорам, которые ведет муж в письмах со своими товарищами в Москве и Петербурге. С каким нетерпением он ждет почты! А получив пакет, тотчас уходит к себе в кабинет, запирается и сердится, когда она стучит в дверь.
