снаряжения не хватило даже для этого количества воинов, и многие отправились в поход безоружными.
Однако, как ни торопил Сципион своих друзей, дельцов, рабочих, как ни спешил сам, подготовка кампании затягивалась. Уже наступило лето. Лициний Красс давно был в Бруттии. Там же находился со своими легионами Квинт Цецилий, получивший проконсульские полномочия благодаря ходатайству Сципиона. Отбыли в предназначенные им провинции преторы. Тормозили Публия еще и тревожные сведения относительно Магона.
Баркид вначале задержался на островах, но позднее, усыпив промедлением бдительность римлян, все же прибыл в Лигурию. Обосновавшись в Генуе, он стал вербовать наемников из местных племен. Численность его войска скоро превысила десять тысяч. На помощь претору, ведающему северной Италией, отрядили проконсула Марка Ливия с легионами, стоявшими в Этрурии, и Валерия Левина с городскими подразделениями. Три полководца со своими войсками прикрывали дороги, ведущие в центральные районы Италии, и напряженно следили за поведением врага. Магон же, учтя печальный опыт Газдрубала, не форсировал события и пока ничего, кроме антиримской агитации среди лигурийского населения, не предпринимал.
В такой ситуации можно было ожидать активности от Ганнибала, но он словно и не знал о появлении в Италии Магона. Видимо, Пуниец сомневался в силах своего войска или слишком низко оценивал способности младшего брата. В Бруттии в этот год свирепствовала чума, потому люди на время забыли вражду друг к другу и направили все силы на борьбу с эпидемией. Ганнибал, за неимением других дел, предавался печали и разочарованию в тени роскошной рощи у храма Геры в окрестностях Кротона. Там он велел поставить алтарь с надписью, перечислявшей его подвиги, с указанием количества людей, убитых при их свершении.
В начале лета стало ясно, что в этот год Сципион не сумеет осуществить свой замысел. В сложившейся обстановке первостепенное значение вновь приобретала политическая борьба. Следовало ожидать, что противники в Риме станут строить ему всевозможные козни с целью лишить его власти, прежде чем он дойдет до Карфагена. Потому перед тем, как отправиться в Ливию, необходимо было укрепить тыловые позиции и на несколько лет вперед обеспечить своей партии господство в Риме.
Сципион разработал программу политических действий, содержащую, наряду с рекомендациями по проведению выборов должностных лиц и списку кандидатов, меры идеологического и религиозного характера. С этим документом он ознакомил только ближайших друзей и велел им строго соблюдать секретность в обращении с ним.
Сам Сципион наконец подготовился к походу и принялся заново готовить к нему общественное мнение. Его политические противники упорно создавали культ Магона и нагнетали страх перед младшим Баркидом, чтобы представить намерение консула перенести войну в Африку как несвоевременное, подвергающее Родину опасности. В настоящий момент уже ничто не могло воспрепятствовать Сципиону осуществить свой план, так как он располагал законными полномочиями для принятия самостоятельного решения, но эмоциональный фон, который останется в Риме, после того как он покинет Италию, будет весьма значим для его партии. И вот, для того чтобы придать необходимую политическую окраску своим действиям, консул стал делать вид, будто колеблется в замешательстве, а его друзья принялись демонстративно убеждать его совершить задуманное, не оглядываясь на Магона. По их словам, Баркида заслали в Италию не воевать, а лишь пугать римлян, то есть как раз для того, чтобы помешать осуществлению африканского похода, потому де он и ведет себя в Лигурии столь пассивно. Голоса, взывающие к Сципиону, раздавались на площадях и улицах, на рынках и в торговых лавках, в термах и частных домах. Эти призывы звучали гораздо привлекательнее, чем трусливые нашептывания противников консула, и все больше завоевывали симпатии плебса. В конце концов Сципион созвал народную сходку, дабы посоветоваться с гражданами относительно главного вопроса года, и там умело дал себя «уговорить» совершить поход на Карфаген, несмотря ни на что.
11
Проводы консульского отряда проходили при торжестве народа, считавшего это мероприятие собственной победой, и превратились в своеобразное празднество. Пестрая шумная толпа следовала за войском до самой Остии, оглашая просторы Лация возгласами радости и скорби, плачем и смехом.
Сципион расстался с родными на Палатине у порога своего дома. В тот тревожный час Эмилия предстала перед ним прекрасной как никогда. Возросшую полноту, обещающую Публию в скором времени добрые вести, она утопила в водопаде хитроумно расположенных складок длинного одеяния знатной матроны и статью соперничала с изваянной Фидием Афиной. Запечатлеть же ее лицо не был способен ни один греческий мастер, ибо оно было истинно римским и выражало непреклонную волю к победе, словно сама она, Эмилия Павла, отправлялась на войну, и величавую гордость жены великого вождя величайшего народа. Ни малейшее сомнение или опасенье не бросало тень на ее ясный светлый лик. В столь трогательный момент эта римлянка была тверда, непоколебима, как сам Рим.
Между тем в ее глазах сейчас отчетливо стояла картина прощания с отцом, Луцием Эмилием Павлом, когда они с матерью так же у порога дома провожали его в поход, закончившийся каннской трагедией, и тяжкие воспоминания об ужасной гибели отца соединялись в ее душе с отчаянным страхом за Публия. Однако она владела собою, как мудрый полководец на поле боя, ибо желала запечатлеть в памяти Сципиона такой образ о себе, в котором он в течение нескольких лет страшной войны в зловещих ливийских землях, более страшных для римлян, чем страна Плутона, мог бы находить силы для борьбы, образ, который насыщал бы дух его силой и влек к победе.
Она исполнила свой долг. Ни на мгновение ее глаза не замутились пеленою слез, ни разу не дрогнули губы. И в придачу к семи тысячам добровольцев Публий получил легионы любви и красоты, переданные ему в целости и сохранности.
Мать Сципиона была так же величественна, как и жена, только взор Помпонии не был столь ясен. Все пережитые ею сцены прощания с мужем и сыновьями слились в кошмарное видение. Она столько раз отправляла своих близких в чуждые неведомые страны, что у нее уже не осталось сил для печали. Все происходящее она видела словно издалека и мечтала лишь о том, чтобы ей хватило воли дожить до встречи с Публием и Луцием, но удалось умереть, прежде чем они снова соберутся в поход. Даже Ветурия, напитавшись духом гордого спокойствия, исходящим от двух других матрон, исполнилась патрицианского достоинства и с честью выдержала свою роль.
Когда братья в последний раз обняли женщин и стали спускаться вниз к форуму, где их ожидала восторженная толпа, Эмилия улыбнулась и произнесла, обернувшись к остальным женщинам: «За Публия не стоит опасаться: небеса ему помогут, ведь красноречием он давно привлек на свою сторону богов, а обаянием очаровал богинь, — и после паузы, снисходительно глядя на маленькую Ветурию, добавила, — за Луция тоже можно быть спокойным, поскольку рядом с ним — сам Сципион». Ветурия удивилась такой фразе, подумав, что Луций — тоже Сципион, и, не поняв насмешки, она все же ощутила ее. Однако сейчас ей было не до этого: глядя на удаляющегося Луция, она готова была заплакать и прилагала все силы, стараясь подавить порыв эмоций.
В следующее мгновение уже все три женщины почувствовали себя обессиленными и, чтобы не разрыдаться на виду у зевак, прохожих и слуг, поспешно скрылись в доме.
Во второй половине дня Сципион прибыл в Остию. Переночевав там, ранним утром его небольшое войско и громоздкий обоз погрузились на суда и покинули гавань. Выйдя на веслах в морской простор, флотилия поставила мачты с парусами и устремилась на юг вдоль невысоких берегов Лация.
Солнце поднималось к центру небес, раскалялось и истекало зноем. Мелкие волны неспешно плескались, блистая разноцветными бликами, словно кокетничали и заигрывали друг с другом. Природа источала сладостную негу, в воздухе, казалось, слышался шепот влюбленных.
Публий вспомнил, что именно в такой погожий, наполненный светлой радостью день он отправился в Испанию. К нему вернулись давние мысли и переживания. Тогда дух его рвался вперед, ни тени сомнения не омрачало роскошный морской пейзаж вокруг него. Он был слишком ожесточен неудачами Отечества и
