Правда, «завоевания» Катона длились недолго. Однажды он попытался устроить разнос проконсулу за его презрительное отношение к деньгам и нерасчетливость в тратах и был отстранен от дел. Во время этой сцены Сципион впервые впал в явное раздражение и вытолкал Катона в шею, крикнув вдогонку, что катонам пристало гоняться за деньгами, а Сципиона они сами найдут. Назавтра экстраординарным квестором был назначен Гай Лелий, отныне совмещающий три должности. Катон же, собрав пожитки и разбросав по лагерю угрозы, отбыл в Рим.
Между тем римляне успешно продвигались в глубь Африки, лишь изредка применяя силу. Интриги, разъедающие пунийскую верхушку, не опускались до масс, и со стороны казалось, что страна добровольно склоняется перед италийскими пришельцами, видя в них защитников от опостылевших вечными притязаниями карфагенян. Однако, по мере удаления от прибрежной, купеческой области, пришлось вновь менять стратегию. В края земледельцев слабо проникала роскошь, чурающаяся тяжелого труда. В меньшей степени пораженные вирусом богатства крестьяне крепко стояли на своей земле, каковая и являлась для них основой понятия Родины. Это коренным образом отличало их от тех, кто измерял жизнь деньгами, не имеющими Отечества и служащими в равной степени всем. Подкуп здесь был неуместен, результаты применения силы не оправдывали средств. Без особого успеха повоевав с местным, большей частью ливийским населением, римляне повернули к Карфагену. Их поход и без того затянулся, им оказались подвластны огромные территории, и дальнейшие завоевания не имели смысла, так как не хватало сил для охраны подчиненных городов. Власть римлян в контролируемой зоне в основном держалась за счет марионеточных правительств и при всей ненадежности на первое время обеспечивала им поддержку. Благодаря этому материальные потребности войска были удовлетворены сполна. Кампания окупила себя, и Сципион располагал теперь ресурсами для продолжения войны в течении еще нескольких месяцев.
Держа путь в свой лагерь, римляне мимоходом постращали карфагенян, чинно проследовав через окрестности их столицы. И тут в Карфагене раздался истошный вопль: «Сципион у ворот!» Толпы крестьян, бросив хозяйство, ринулись под защиту городских стен. Используя двуногих носителей, Страх со всей округи устремился в центр пунийского государства, чтобы прочно обосноваться там на ближайшие годы. Стараясь отвлечь людей от неистового преклонения пред этим новым божеством, власти заняли их военными приготовлениями. Укреплялись самые мощные в мире стены, наращивались высочайшие башни, ковалось оружие, которым здесь давно разучились пользоваться, полагаясь на наемников.
А римляне, пошутив с карфагенянами, уже направились к собственной базе возле Утики, когда к ним прибыли послы из Тунета. В начале похода Сципион пытался найти доступ в этот крупный, удобно расположенный город, но тогда его жители, плохо знавшие римлян, не рискнули сменить старое, привычное зло в лице карфагенского владычества на новое, еще неизвестное. Но теперь, под впечатлением успехов заморского воителя, они решили упредить события и предаться власти могучего господина в роли добровольных союзников, а не побежденных врагов. Встретив делегацию, Сципион сразу понял, что перед ним не подставные лица, а полномочные представители самых влиятельных в городе сил. Договор был заключен. Римляне подступили к стенам. Им открыли ворота, а карфагенский гарнизон при виде измены бежал прочь. Город был взят без боя, за что и удостоился благоволения победителей. Сципион, разбив лагерь вне городской черты, оставил там большую часть войска, а с отборными подразделениями торжественно проследовал по улицам в сопровождении местных патриархов, дружелюбно отвечая на приветствия горожан, сбежавшихся посмотреть на непобедимую армию и прославленного полководца.
Мирная жизнь ничуть не нарушилась с достаточно корректным вторжением иноземцев. Повсюду призывно зияли открытыми витринами торговые лавки, мешая запах дешевых простонародных яств со зловонием навозных куч, неизбежно выраставших вокруг них, сновали лоточники, выкликая названия товаров, спорили люди, вкрадчивые голоса чередовались с раздраженными, хитрый блеск одних глаз сопровождался гневным фейерверком в других. С появлением новых, благодушно настроенных покупателей, мгновенно повысились цены, и счастливые пунийцы выгодно сбывали легионерам всяческие безделушки. Необычайное оживление рынка извлекло из недр сырых многоэтажных зданий на дневной свет представительниц ночной профессии, каковые улыбчиво предлагали свои скоропортящиеся достоинства завоевателям, ибо их мужья, погребенные на полях сражений, уже не нуждались в них. Торговый бум привел к тому, что некоторые удачливые дельцы, реализовав товар, в пылу предпринимательского вдохновения начинали продавать собственную одежду и, разбогатев, уходили домой голышом.
За год ливийской войны римляне уже привыкли к подобным сценам. Их умы более не удивляла мельтешащая суетность здешней жизни, глаза не поражала пестрота одежды и лиц, слух не томила тягучая заунывная музыка. Большая часть солдат относилась к нынешнему визиту с будничной деловитостью и стремилась извлечь из него сугубо практическую пользу. Однако Публий и некоторые его спутники с любопытством разглядывали этот самый пунийский из всех пунийских городов, встречавшихся на их пути. Тут особенно ясно прослеживалось характерное для африканских финикийцев смешение греческого и египетского стилей в архитектуре, искусстве и в культуре в целом. Причем к первому в большей степени тяготела аристократия, а ко второму — масса плебса. Сципион не бывал в царстве Птолемеев, но много знал о древней стране по описаниям, рассказам и купеческим товарам, распространенным в Италии и Сицилии, потому легко распознавал египетское влияние в здешней культуре, привносящее в нее штрихи монументальной статичности, не всегда гармонировавшие с финикийско-ливийскими элементами. Эллинское часто также эклектически внедрялось в местный фон и выделялось на нем, как лилии среди болотной зелени. И всему этому причудливому смешению порождений различных мировоззрений и вкусов, иногда любопытному, иногда отталкивающему вопиющей дисгармонией, пунийский нрав придал характер поспешности и схематичности. Пунийский практицизм противился тщательному выведению деталей, избегал нюансов и творил, не зная любви и страсти, которые являются истоками творчества. Местные мастера недоумевали, как могут греки выписывать игру мышц человеческого тела, когда представление о самом теле можно дать несколькими линиями. Впрочем, иногда и схематизм вырастал до масштабов искусства, принимая образ символизма, и, тревожа ум, через сознание воздействовал на чувства.
Внимание Публия привлекли подобия рельефных изображений, используемые как элементы украшения зданий, а также во множестве выставленные в торговых рядах в виде керамики. Взяв с лотка такого рода поделку, он повертел ее в руках и показал брату Луцию. Тот, взглянув на плоский псевдорельеф, рисунок которого был просто выцарапан на пластине, презрительно воскликнул:
— Пунийцы и здесь врут! Во всем у них обман! Публий улыбнулся и примирительно сказал:
— Но и в Лации не каждый ремесленник производит шедевры. С этими словами он положил исколотый кусок обожженной глины обратно, но, заметив разочарование торговца, поспешил купить этот образец пунийского искусства, чем привел африканца в благоговейный экстаз.
— Я думаю, в самом Карфагене уровень повыше, — продолжил Публий разговор с братом.
— Разве что уровень лжи? — в прежнем тоне отозвался Луций. — Однако поживем — увидим, — добавил он.
Наконец местные старейшины привели гостей к конечному пункту экскурсии. Сципион и его спутники взобрались на высокую башню и, выйдя на смотровую площадку, едва не ахнули под впечатлением грандиозного зрелища, явленного их глазам. Тунет стоял на высоком холме, и с башни, увенчивающей его вершину, открывался вид и сам по себе великолепный, но для римлянина волнующий вдвойне. Перед городом простиралась зеленая равнина, плавно спускающаяся к морю, немного наискось ее делило серебрившееся в солнечных лучах озеро, а за ним представала взору широкая панорама Карфагена, который разбросал свои площади и улицы по треугольному полуострову, словно вонзившемуся острым загнутым клыком в обширный залив. Несколько мгновений все молчали, зачарованные этой картиной, исполненной для них и красоты, и значения. Наконец, первым переведя дух, Луций Сципион отважился нарушить давящую, будто ниспосланную с небес тишину.
— Смотрите, Карфаген имеет форму клешни, загребающей море. Он все гребет под себя! — громко произнес он.
— Однако эта клешня явно коротка, чтобы достать до Италии! — ответил ему Минуций Терм.
Публий Сципион молчал, напряженно всматриваясь в даль. Родившись в послевоенное время, он с детства слышал об этом городе, его патриотизм вырос на противостоянии Карфагену. И вот теперь Карфаген был пред ним на расстоянии нескольких миль и казался ему столь же прекрасным, сколь и ненавистным. Город нежился под африканским солнцем, разметавшись у моря, как кокетливая купальщица,
