будто бы не подозревающая о пристрастном взоре, пожирающем ее прелести. И в красоте своей коварен Карфаген, рисунком стен и башен, россыпью домов, жемчужинами храмов на фоне нежно-голубого полотна залива он пленил того, кого больше всех страшился. В эти мгновенья Публий окончательно утвердился во мнении оставить Карфагену свободу в мирной жизни. «Уничтожение врага — варварская, убогая победа. Истинный успех — превратить противника в друга!» — сказал сам себе Сципион.
Сделав выводы из возникших переживаний, он успокоился и обратился к пунийцам.
— Оказывается, вы намного выше Карфагена, а позволяете ему диктовать вам свою волю… — произнес он обоюдоострую фразу, вполне полагаясь на квалификацию Сильвана в передаче нюансов.
Пунийцы в ответ объяснили ему, что Карфаген благодаря своему расположению в устье залива обладает «ключами» к их гавани и контролирует морскую торговлю Тунета. Экономическое господство богатого соседа привело и к его политической победе.
Разговаривая, Сципион продолжал рассматривать великий город. Он обнаружил прямоугольную торговую гавань, светлевшую зеленоватой водой, и искусственно созданный военный порт Котон, в центре круга которого будто бы даже различил островок с высоким зданием адмиралтейства, определил, где находятся аристократический район Мегара, Бирса и храм Мелькарта. Наметив еще некоторые характерные детали городской панорамы, Публий стал расспрашивать об интересующих его местах здешних сенаторов.
В полной мере насытившись зрелищем и удовлетворив любопытство, римляне последовали за своими провожатыми в центр города, где находилась местная курия. Там проконсул выступил перед советом старейшин.
За последнее время Сципион пресытился дипломатией и вознамерился сделать себе разгрузочный день от этого кисло-сладкого блюда, а потому первоначально поручил произнесение речи в Тунете Луцию Ветурию. Однако, посмотрев город, он вдохновился идеей создать здесь опорный пункт для войска, и в последний момент сам возглавил наступление на умы пунийцев. Сципион подробно оповестил новых союзников о своих планах, задачах войны и предполагаемом устройстве мира по ее завершении. Показав значительность грядущих перемен, он дал понять, что тех, кто поможет ему конструировать новую цивилизацию, ожидают немалые выгоды. Затем проконсул и легаты долго отвечали на вопросы пунийцев и, имея большой опыт в общении с иноземцами, сумели произвести наилучшее впечатление. Вечером римляне вновь встретились с наиболее знатными гражданами Тунета за пиршественными столами и здесь, изучив конкретных людей, уже более целенаправленно повели политическую атаку. При этом, как и прежде в африканской кампании, мысль частенько вынуждена была опускаться из области возвышенных идей в подземелье моральных катакомб, дабы извлечь оттуда на поверхность беседы бледный металл. Но в отличие от традиционной для подобных операций душной атмосферы, насыщенной парами потеющей жадности и брезгливого презрения, поднаторевшие в пунийской жизни, но избавленные от местных страстей, римляне создали иной микроклимат общения и совершали подкуп легко и непринужденно, с поощрительным добродушием. К утру была достигнута полная консолидация хозяев, прикидывающихся гостями, с хозяевами, низведенными на роль слуг. С наступлением дня политические вожди пунийцев устремились в массы и, обуреваемые разнообразными личными интересами, сориентированными в одном направлении, согласованно принялись вести агитацию в пользу римлян. Им почти не приходилось напрягать фантазию, поскольку ситуация была такова, что и сама скромница-правда покоряла сердца, изгоняя из них обитавшую там прежде вульгарно раскрашенную шлюху политической лжи. Как оказалось, здешний народ, угнетенный карфагенской пропагандой, не знал ни причин, ни обстоятельств, ни хода нынешней войны. Тут господствовало мнение, будто боевые действия развязали римляне, а Карфаген ведет оборонительную войну с агрессором. Многие даже были уверены, что Италия, в которую вторгся Ганнибал, находится где-то в Африке, и с помощью своих друзей, бескорыстных, прозрачно чистых карфагенских наемников, защищается от далекого заморского захватчика — дикого свирепого Рима. Пунийские обыватели с удивлением глядели теперь на солдат Сципиона, поражаясь их нормальному росту, отсутствию рогов и когтей, но при виде улыбки какого-либо легионера все еще ежились, страшась обнаружить во рту иноземного чудовища звериные клыки. В общем, римляне в течение нескольких дней активных дружеских связей с населением резко вознеслись вверх на качелях мнения массы и использовали это, чтобы прочно утвердиться в городе.
Несмотря на хорошую природную защиту Тунета, Сципион развернул работы по возведению дополнительных сооружений, направленные, в частности, на включение воинского лагеря в систему обороны города. Но ему никак не везло в подобных делах: в разгаре кипучей деятельности пришлось все бросить, как это не раз случалось под Утикой. Перебежчики принесли весть из пунийской столицы, что карфагеняне решили послать свой флот не на перехват римских транспортов, как бывало до сих пор, а против эскадры Сципиона, занятой осадой Утики. Нависшая угроза отодвинула все прочее на дальний план. Римляне никак не могли вступать в морское сражение. Их флот был невелик и к тому же переоснащен для штурма города, вследствие чего корабли потеряли скорость и маневренность.
Услышав новость, Сципион сразу приказал войску собираться в поход, а сам какое-то время стоял в задумчивости, потом поднялся на смотровую башню и окинул взором Карфаген, который прикрылся синеватой дымкой, словно желая утаить от него свою затею. Флот находился в гавани и, судя по черневшим на пирсах толпам, действительно готовился к отплытию. Публий поглядел в сторону Утики, пытаясь определить расстояние, отделяющее пунийцев от цели, и результат этой оценки не добавил ему оптимизма. Времени для принятия мер римлянам не хватало так же, как и кораблей. Сципион спустился в город, дал распоряжения относительно выступления войска и оставляемого в Тунете гарнизона и вместе с легатами в сопровождении нескольких сотен всадников устремился к Утике. В пути был устроен весьма оригинальный совет военачальников. Следуя плотной группой, на всем скаку легаты слушали вопросы полководца, выкрикиваемые зычным голосом, а затем поочередно подъезжали к нему и, состязаясь в громкости с конским топотом, сообщали свое мнение.
Сципион редко в чистом виде использовал советы офицеров, но их высказывания будили его фантазию и способствовали вызреванию решений. Однако сегодня, несмотря на то, что все спешили: и люди, и кони — дело продвигалось медленно. Слишком сложной являлась задача. Во-первых, нужно было уберечь от превосходящих сил противника эскадру, а во-вторых, не допустить прорыва блокады осажденной Утики. Даже каждый из этих пунктов в отдельности казался невыполнимым, а оба они, как представлялось, еще и противоречили друг другу. Так, например, можно было бы попытаться спасти корабли, отправив их в Сицилию или вытащив на берег, но, перегруженные штурмовым снаряжением, они не ушли бы от вражеского преследования, а для демонтажа лишнего оборудования или укрытия флота на суше явно не хватало времени, и при этом любая из подобных мер открывала бы карфагенянам доступ в город. Защищая же результаты годичных трудов по осаде Утики, римляне должны были бы вступить в морской бой и, с неизбежностью проиграв его, опять-таки отдать врагу город, да еще и лишиться кораблей. Мысль лихорадочно металась по кругу, тогда как кони все же продвигались вперед. И, следя за их бегом, Сципион, всемерно торопившийся к месту событий, одновременно с замиранием сердца наблюдал, как сокращается срок, отпущенный ему для поиска спасительного хода. В какие-то мгновения внутренний голос начинал укорять его за случившийся недосмотр. Но этому неприятному и несвоевременному собеседнику Публий отвечал, что, затевая большое дело, неминуемо чем-то рискуешь. Впрочем, потеря сорока военных кораблей и срыв осады Утики не оказали бы решающего воздействия на африканскую кампанию в целом, но, тем не менее, Сципион ни на миг не допускал мысли о каком-либо, хотя бы второстепенном поражении. По мнению римлянина, скорее солнце перестало бы светить, чем он потерпел бы неудачу, и такая уверенность помогала его разуму вести бой с опасностью.
Прибыв к Утике, Сципион солидно, с грацией императора сошел с коня и сквозь строй растерянных солдат с многозначительной невозмутимостью направился к коменданту лагеря Луцию Бебию. Поглядев на полководца, люди приободрились, как в ясный день, сменивший ночную бурю. Сципион же в первую очередь удостоверился в том, что карфагенян еще нет поблизости, и, взойдя на утес, впился взглядом в обширную бухту, на широкой синей глади которой сиротливо пестрели его суда в ожидании страшной участи.
— Дамбу… Дамбу, — напряженно забормотал Сципион бессмысленное применительно к данной ситуации слово, поскольку для возведения насыпи через весь залив потребовалось бы несколько месяцев, если это вообще было возможно.
