7
Во второй половине года плебейские трибуны вновь разожгли страсти в народе заявлениями о «заговоре знати». Конкретно объектом их нападок стал Клавдий Марцелл. Повод к этому дало его поражение от Ганнибала, после которого он со своим войском подобно раненому зверю, забившемуся в логово, укрылся в Венузии и практически не участвовал в дальнейших событиях.
Прибыв для оправданий в Рим, Марцелл напомнил народу о своих делах и тем вернул себе его расположение, более того, был вновь избран консулом. Его враги в Риме снова просчитались.
Наибольшего успеха в уходящем году достиг Фабий Максим. Но при виде приветствующих его людей чувство радости в нем смешивалось с печалью. Он знал, что это его последнее консульство. Увы, тяжесть возраста, еще восемь-десять лет назад почти неощутимая, с каждым последующим годом едва ли не удваивалась. Впрочем, прежде его силы мобилизовывались опасностью, нависшей над Отечеством, ныне же угроза существенно ослабла, и Фабий считал, что Ганнибал, не будучи ни разу решительным образом побежден, все же окажется вынужденным очистить Италию от своих наемников, так что ему, Фабию, не потребуется преемник. Оценивая сейчас свою борьбу с врагом, он считал себя настоящим и единственным победителем Ганнибала, которому он не нанес поражения в открытом бою, но которого почти одолел в войне. Оставшуюся часть своей задачи он, как ему думалось, мог выполнить, не выходя из курии.
8
Вернувшись в Тарракон, Сципион решил дожидаться здесь весны. Он понимал, что еще не располагает достаточными силами для борьбы с тремя вражескими армиями, тогда как к следующему году ситуация обещала измениться в лучшую сторону. К нему продолжали прибывать испанские князья с изъявлениями дружеских чувств. Таким образом, его войско с каждым днем росло, а пунийское — убывало.
Сципион предпринимал военные действия только самого безобидного характера. Он посылал легатов с подразделениями численностью в несколько тысяч для патрулирования границ своих владений к северу от Ибера. При этом он преследовал двоякую цель: во-первых, охрану проходов в Галлию на случай, если карфагеняне решат исполнить свой давний замысел и послать подкрепление Ганнибалу, хотя теперь у них было достаточно забот и в Испании; а во-вторых, поддержание легионеров в должном физическом и моральном состоянии, недопущение праздности.
Тем временем пунийские вожди, объединив свои силы, подошли к высоким стенам Нового Карфагена, убедились, что изменой его не взять, осаждать — бесполезно, так как римляне были хозяевами морских путей, штурмовать — немыслимо без чудовищных потерь, и двинулись к Иберу. Какой-то период времени они маневрировали невдалеке от разделяющей их с римлянами реки, подавляя волнения испанских племен, затем опять рассорились и разошлись на зимовку по разным углам страны, будто желая быть подальше друг от друга.
Большую часть каждого дня Публий проводил в делах. Он принимал посольства, участвовал в упражнениях воинов, составлял карты местности, читал греческие книги, обучался языкам иберийских народов, а также немного ознакомился с финикийским и даже с нумидийским языками, чем особенно удивил товарищей. Однако он с усмешкой сказал им, что научиться беседовать с нумидийцами для него гораздо важнее, чем с карфагенянами. Но в свободное время ему приходилось столь же туго, как и в Новом Карфагене.
Оракул коварного халдея он большей частью сумел перебороть и растворить в себе, от него остался лишь осадок в душе, а вот рана, нанесенная красотою, язвила его непрестанной болью. Острота ее несколько уменьшилась, но зато отрава любви разлилась по всей его душе, пропитала самые отдаленные ее уголки и стала неотделимой от его существа. Публий часто грезил в полузабытьи, когда Виола являлась ему в заманчивых нарядах и растравляла страсть чарующим танцем. Особым светом лучились ее глаза, гордые сознанием своей власти. Он силился проникнуть глубже в этот взор, но неизменно терпел поражение, лицо красавицы будто испускало сияние и пряталось за дымкой ореола, ему не удавалось рассмотреть желанные черты. Это приводило его в отчаянье. Что за тайна набросила покровы на ее лицо? Он помнил каждую деталь этой красоты, но все вместе не мог отчетливо представить. Так было днем и ночью, когда пытался он уснуть, так было и во сне. В снах ему тоже не удавалось разглядеть Виолу, хотя она всегда была их главной героиней. Весь сон пронизывало предчувствие долгожданной встречи, где-то вдалеке призывно маячил ее образ, но тщетно было к ней стремиться, настичь ее не удавалось, красавица все время каким-то чудом ускользала: проникала сквозь стену, либо растворялась во мраке, в решающий момент оборачивалась птицей или уродливой старухой.
Кстати, Аллуций со своим отрядом уже находился в лагере Сципиона. Однако этот самодовольный дурень не догадался и двух слов сказать Публию о Виоле. И Сципион его возненавидел. Несмотря на преклонение испанца перед ним и безусловную верность, он отдалил юношу от себя и будто бы совсем перестал его замечать.
Каких только средств не испробовал Публий, чтобы излечиться от душевного недуга. Когда ночные терзания превышали возможности его воли, он зажигал светильник и возвышенную боль вкладывал в стихи, которые утром поспешно уничтожал, дабы не видеть свой позор, а днем изнурял себя физическими упражнениями. Но все это помогало слабо. Тогда он решил женский образ в своей душе одолеть посредством живых реальных женщин. Выбор у него был велик. Кроме пленных, всегда находящихся в полной власти победителя, и всевозможных любительниц приключений, многие знатные княжны и княгини заглядывались на молодого длиннокудрого чужеземца, посланного богами в Испанию, чтобы освободить эту землю от африканских захватчиков. Вожди могущественных народов старались сосватать ему своих дочек, вспоминая при этом, что Ганнибал женился именно в Испании. С другой стороны, и в нем самом неистово бурлила проснувшаяся плоть, и временами казалось, всех женщин этой страны недостанет ему для насыщенья. Он устраивал пиры до полуночи. Пред ним сладострастно плясали самые соблазнительные танцовщицы Испании, но их грация и темперамент лишь ужесточали тоску по прекрасной Виоле. А ведь среди них, по мнению многих и в том числе великого ценителя женских прелестей Фламиния, некоторые не уступали ей ни внешностью, ни вдохновением. В разгаре пьяного разгула ему приводили писаных красавиц, жаждавших его объятий, но едва он приближался к ним на расстоянье поцелуя, появлялась жестоким призраком Виола, прикасалась к своим соперницам волшебным жезлом и мигом обращала их в дурнушек. В поисках новых способов борьбы он задался целью «влюбиться издали» и с тех пор женщину обхаживал, к ней не прикасаясь, вел «умные» беседы, элегантно любовался станом, черными бровями, блеском глаз, узором губ или вдруг острил неудержимо, фривольными шутками доводил ее до исступленья и… бросал одну, чтобы не успеть разочароваться. Но при всем этом, оставшись с собой наедине, он видел только несравненную Виолу, властную царицу, не допускающую никого к своим владениям в его душе. Бывали случаи, когда женщина не столь уж яркой красоты неожиданно приковывала к себе его вниманье. Он трепетал от радости, ощущая стихийное сродство с этим милым существом, надеясь вырваться, наконец, из тягостного плена, где неподъемные цепи сделаны из тончайших переживаний души, но в наивысшем упоении увлеченьем вдруг мгновенно остывал, обнаруживая, что в облике обворожившей его женщины, маскируясь, пряталась какая-то черта, почти неуловимая деталь из внешности Виолы; иногда это была только походка, манера говорить или характерный жест. Тогда он гневно отвращал свой взор от жалкой подделки и возвращался из реального мира в страну своей фантазии к трону истинной богини.
К середине зимы Публий понял бесполезность такой борьбы. Созданный им образ Виолы — высшее произведение его духа, попытки затереть его наслоениями других чувств обречены на неудачу и лишь пачкают лучшее, что в нем есть. Поэтому он прекратил пирушки и последующие месяцы до весны жил отшельником.
