Италии им самим. Потом они возмутились задержкой в выплате жалованья и поставили в вину проконсулу трату денег на организацию игр и развлечений в то время, когда воины лишены необходимого. Позже их стала угнетать дисциплина, представлявшаяся в данных условиях бессмысленной, и они ворчали на трибунов, оспаривали приказания, хотя и выполняли их. Следующим шагом было тайное, а потом и явное неповиновение офицерам: сначала солдаты повадились совершать ночные набеги на ближайшие поселения, а затем отважились уходить из лагеря днем. Когда же они узнали о болезни полководца, который, по слухам, уже был при смерти, их наглость уничтожила остатки порядка. Они полагали, что со смертью Сципиона по всей провинции вспыхнет новая война, и тогда откроются широкие возможности для грабежа, а любые преступления останутся безнаказанными. Лидеры толпы открыто потребовали у трибунов поддержки своих замыслов, а, услышав отказ, выгнали их из лагеря. Избавившись от законной власти, солдаты избрали в качестве вождей двоих италиков — зачинщиков мятежа и стали оказывать им консульские почести. Видимо, их вдохновил пример Луция Марция, выдвинутого в легаты самими воинами, но они забыли, что тот выбор был сделан в других условиях и для иных целей. Таким образом, толпа сохранила видимость войска и приготовилась выступить в поход, ожидая, как сигнала для этого, смерти Сципиона.
20
В окружении проконсула царила печаль. Здоровье Сципиона долгое время не улучшалось, и он казался обреченным. Друзья тяжело переносили его болезнь. Необычно при этом вел себя Лелий. Когда Публий метался в жару, либо бредил в полусне, Лелий ухаживал за ним заботливо, как мать, но стоило больному придти в сознание, Гай начинал браниться подобно торговцу с Бычьего рынка. Каждый раз Сципион пытался отмахнуться от сыпавшихся на него поношений и не слушать их, но Лелий до хрипоты изощрялся во всяческих насмешках и, в конце концов, доводил Публия до бешенства.
«Ах, посмотрите, его отравили! Наверное, опоили любовным зельем! Может быть, ты умираешь потому, что некая смазливая иберийка не приехала на твои празднества в Новый Карфаген? — выкрикивал Гай, придавая своему благородному лицу зверский вид. — Ну ладно, умирай быстрее, а я пойду в наемники к Ганнибалу!» И он начинал без устали восхвалять Пунийца, возвеличивать Карфаген и позорить Рим, который, по его словам, производил на свет недоносков, предпочитающих умирать в постели, а не на поле боя. От подобных речей Сципион воспрял бы даже из могилы. Незаслуженные обиды, наносимые ему другом, производили в нем столько желчи, что она могла затопить любую болезнь. Однажды во время такого выступления Лелия, Публий, час назад еще неспособный приподнять руку, вскочил с опостылевшего ложа и взашей вытолкал друга прочь. С этого дня, как по волшебству, он стал быстро выздоравливать.
Потом он просил у друга извинения за столь энергичные действия и в оправдание говорил: «Я знал, что ты меня просто дразнишь в лечебных целях, но от твоих поношений, клянусь Юпитером, взбесилась бы сама богиня терпения».
Едва для Публия сделались посильными короткие прогулки на вольной природе за городским валом, куда его доставляли в крытых носилках, как ему пришлось расстаться со своим главным лекарем и завершать разгром болезни самостоятельно. Дело в том, что из Гадеса, последнего прибежища карфагенян, прибыли послы, предлагавшие совместными усилиями избавиться от Магона. Они обещали открыть римлянам доступ в город и нейтрализовать сопротивление карфагенского гарнизона. Ввиду особенностей местоположения Гадеса, овладеть им можно было только одновременными действиями сухопутного войска и флота. Поэтому на юг Испании двинулись когорты Луция Марция и эскадра Гая Лелия — лучшего флотоводца из окружения Сципиона.
Экспедиция не имела существенного успеха, так как Магону, благодаря четко функционирующей в городе шпионской сети, в организации которой пунийцы большие искусники, удалось раскрыть заговор и схватить зачинщиков. Римлянам пришлось довольствоваться только небольшой победой в морской стычке, когда им удалось потопить две карфагенские триремы. Узнав, что в городе сторонники римлян потерпели поражение, Лелий не стал вести малоперспективную осаду Гадеса и направился обратно в Новый Карфаген, твердо рассчитывая на восстание гадетанцев в скором будущем.
Оставшись без общества друга, Сципион недолго скучал. В Новый Карфаген явились трибуны, изгнанные мятежным войском, и озадачили Публия дурною вестью. Вначале, узнав о случившемся, он разгневался, обвинил офицеров в неумении обращаться с солдатами и даже отказался их выслушать. Несколько часов эмоции торжествовали победу. Он еще не совсем выздоровел и, как все больные, пребывал во власти капризов. Постепенно гнев его смешался с обидой, образовав в душе какую-то вязкую черную массу. Он всего мог ожидать от пунийцев, не особенно удивлялся неблагодарности испанцев, но не думал, не гадал, что его собственные солдаты будут желать ему смерти. «Да если бы я знал об этом раньше, то никакой отраве или болезни не удалось бы свалить меня с ног! — восклицал он, нервно шагая по комнате. — Или… может быть, наоборот, сам перерезал бы себе горло, когда бы мне сказали, что даже солдатам я не мил…»
Однако к ночи Публий опомнился и овладел собою. Происшедшие события разом расширили его представления о людях, и он понял, что случившиеся неприятности ничтожны по сравнению с теми бедами, которые угрожали бы провинции, продлись его болезнь дольше. Сейчас же ситуация в целом еще поддавалась контролю. Он мысленно поблагодарил богов — своих покровителей — за то, что они вовремя подняли его с ложа. Более медлить было нельзя, назрела необходимость предпринимать срочные и решительные меры. Но пока у него не было ни малейшего представления о надлежащем образе действий. За годы войны Публий повидал катастрофические поражения и яркие победы, штурмы неприступных стен и паническое бегство, дважды был ранен, спасался чудом сам и спасал других, участвовал в труднейших переходах, видел разногласия полководцев, вдохновлял солдат на битвы, убеждал их щадить побежденных и, наоборот, давать волю своей ненависти, но еще ни разу не доводилось ему сталкиваться с бунтом в собственном лагере. Он видел ликование солдат, их замешательство, даже страх, но впервые обнаружил подлость.
Задумавшись над этой трудной и новой для него задачей, Публий забыл и о болезни, и о ночи. Крайняя необходимость порождала в нем силы. По-прежнему расхаживая, но уже более спокойным шагом, по своей резиденции — помещению, подобному атрию с большим окном в потолке, прорубленным в пунийском доме по его приказу, — он подверг анализу имеющуюся информацию и затем велел привести к нему изгнанных трибунов. Тщательно расспросив их обо всех стадиях развития восстания, он, оставшись снова в одиночестве, стал увязывать новые сведения с теми, которые осмыслил ранее. С каждым часом картина событий в его воображении расширялась, контуры фигур на ней становились четче, а краски — ярче. Ему удалось припомнить личности зачинщиков, и это помогло составить мнение о причинах происшествия и о возможном характере дальнейшего поведения мятежников. Охватив мыслью и усвоив все, относящееся к делу, Сципион, не пытаясь с ходу, наугад придумать план действий, стал вырабатывать основные принципы, задающие направление поиска решения. Самое главное заключалось в том, чтобы уловить ту грань между суровостью и снисхождением, перешагнуть которую было бы жестокостью, а остановиться на дальних подступах — халатностью, чреватой еще большими бедами. Выявив таким образом несколько опорных положений, Публий постарался ни о чем более не думать и как бы забыл о стоящей перед ним задаче. Он предался покою, как земледелец в ожидании жатвы, и, медленно прогуливаясь вдоль стен комнаты, рассматривал фрески, обследовал весьма непритязательные пунийские статуэтки, глядел в проем на кусочек звездного неба. Но при этом ничего вокруг он не воспринимал. Такое поведение было лишь ухищрением, чтобы, заняв глаза, уши и другие инструменты чувств чем-то несущественным, избавить разум, уже снабженный всем необходимым, от лишних впечатлений и позволить ему целиком сосредоточиться на своем деле. За внешним спокойствием и беззаботностью его поведения скрывалось внутреннее напряжение.
В мире мысли не существует времени. Публий не мог бы сказать, когда в сознании начали появляться первые ростки догадок и идей, восходящие из неведомых глубин духа. Он вернулся к окружающей действительности только, после того как во всех деталях уяснил себе, каким образом надлежит направить ход предстоящих событий, и, оглядевшись, обнаружил, что уже наступил день.
