Публий освежился в бассейне, легко позавтракал смоченным в вине хлебом и финиками, надел поверх туники тогу, переобулся и, вызвав ликторов, послал их с поручением в расположение легионов, а сам прошел в небольшое соседнее помещение, служащее ему таблином. По его приказу ликторы привели десятерых военных трибунов. Сципион поочередно побеседовал с каждым и отобрал из них семерых, так как двоих посчитал недостаточно уравновешенными для выполнения деликатной миссии, которую намеревался им доверить, а один оказался болен. Оставшимся он тщательно объяснил задачу, и они в тот же день отправились в лагерь мятежников. Затем Публий встретился с квестором и велел ему срочно собрать дань с провинившихся чем-либо городов и племен, проявляя при этом изобретательность, но не силу.
Между тем в лагере восставших нарастала озабоченность. Известие о смерти Сципиона, на которой основывались все планы мятежников, не приходило. А вскоре с определенностью выяснилось, что проконсул жив и, судя по слухам, даже здоров. Солдаты почувствовали себя обманутыми и стали доискиваться, кто ложными сведениями о предсмертном состоянии полководца спровоцировал их на бунт. Вожаки, со страхом глядя на разгневанную толпу, еще совсем недавно под громогласные восторги избравшую их чуть ли не в консулы, заявили, что не они учинили эту заваруху, поскольку во всем подчинялись мнению большинства, и по настоянию общего собрания они возглавили войско, но не мятеж. В конце концов им удалось отвратить от себя обвинения и направить стихийное недовольство на других, однако с этого момента они отказались от внешних атрибутов своей власти и отменили ритуал чинопочитания. Всеобщее возмущение росло не по дням, а по часам, но виновных не было. Оказалось, что все в глубине души хранили верность государству и Сципиону и даже сожалели о болезни любимого военачальника, но из солидарности присоединились к большинству. Каждый отнекивался от слов, посеявших смуту, если же кого-то уличали в произнесении мятежных речей, то он утверждал, что всего лишь повторял чужое, исходящее от окружающих. Запертое, безысходное недовольство бурлило и пенилось, как пучина между Сциллой и Харибдой, и угрожало всему живому, имеющему несчастье обратить на себя внимание. Обстановка в лагере накалилась и, когда прибыли военные трибуны, посланные Сципионом, их встретили едва ли не с обнаженными мечами. Однако те не выразили ни страха, ни негодования и спокойно пошли вдоль палаток, любезно заговаривая со знакомыми солдатами. Толпа, стоящая густой массой, жаждала крови и готова была растерзать пришельцев, но, когда обращались к каждому ее члену по отдельности, таковой, глядя на конкретного человека, не сотворившего ему зла, и слыша добрые слова, терял в себе опору для ненависти и грубовато, но беззлобно, бурчал в ответ нечто невразумительное. Толпа стала распадаться на отдельные группы. Стараясь воспользоваться этим и не дать возможности бунтовщикам снова консолидироваться, трибуны мягко коснулись причин возмущения. Когда им стали выкрикивать о задержке жалованья, об отсутствии наград за долгую службу, послы абстрактно высказались о справедливости требований воинов, ловко обходя при этом вопрос о виновниках такого положения, как бы негласно возлагая ответственность за все на хаос войны. Таким образом они отвели солдатский гнев от конкретных лиц и, присоединившись к хору массы, помогли излить недовольство в пустоту, на ветер. Постепенно шквал шума стал выдыхаться, и тогда трибуны заговорили о возможности удовлетворения пожеланий воинов и выразили убеждение в том, что проконсулу не составит труда собрать средства не только для жалованья, но и для всевозможных поощрений, тем более, теперь, в условиях наступившего мира. Попутно они аккуратно вставили в речь несколько хвалебных слов Сципиону, и солдаты, вспомнив, какой у них милосердный и справедливый полководец, прониклись надеждой на мирный исход конфликта. Они стали уверять самих себя в ничтожности своего проступка, не принесшего жертв, и в результате самооправданий вознадеялись на безнаказанность. Трибуны провели в лагере несколько дней, без устали беседуя с солдатами, добыв же все необходимые сведения, они простились с войском, назначив солдатам свидание в Новом Карфагене для выплаты долгов государства, и возвратились к Сципиону. К этому времени притихли и восставшие испанцы, их тоже усмирила весть о выздоровлении проконсула. Так что бунтовщикам теперь негде было искать поддержки, и тем скорее они решились идти с повинной к Сципиону, уповая на его добрый нрав.
Публий тщательно расспросил вернувшихся от мятежников военных трибунов, а затем объявил по лагерю о подготовке к походу против Индибилиса и Мандония. По этому поводу он созвал легатов и офицеров на совет. Но когда закрылись двери за последним из прибывших участников совещания и все выходы были блокированы охраной, Сципион обратился к собравшимся с речью.
«Прежде чем выступить против врага, надлежит навести порядок в собственном лагере. И хотя я объявил, будто мы здесь будем обсуждать вопросы войны с илергетами Индибилиса и их союзниками, но в действительности займемся более насущными задачами. Вы знаете о мятеже восьми тысяч воинов в лагере под Сукроном. Это почти треть наших сил. Так что вопрос о подавлении бунта имеет первейшее значение и в политическом, и в военном, и в моральном отношении. У мятежников, по моим данным, есть осведомители в Новом Карфагене, потому я предпринял меры конспирации с организацией нашей встречи и от вас также требую соблюдения секретности. Моим посланцам удалось несколько притушить пожар в Сукроне, но угли заговора раскалены докрасна и тлеют под пеплом обещаний, от любого ветерка они готовы снова вспыхнуть. Вы представляете, что такое восемь тысяч римских солдат? С чуть большими силами Марцелл остановил под Нолой Ганнибала. Когда такая мощь выходит из повиновения, она представляет угрозу не только для всей провинции, но и для государства в целом. Вспомните войну карфагенян со своими наемниками! А ведь наши солдаты, будучи надолго оторваны от родины, одичали здесь и тоже уподобились пунийскому сброду. Во все века очаг восстания привлекал к себе тысячи всяческих проходимцев, преступников и беглых рабов. Мятеж подобен заразной болезни. А в чужой стране он вдвойне опасен. Первейшая задача военачальников — блюсти порядок в войске. Дисциплина в армии подобна гигиене. Но, уж если допущена оплошность, и войско покрылось гнойниками, от него разит смрадом своеволия, нам приходится приступать к самой мрачной и неблагодарной части наших профессиональных обязанностей. Судьбу полководца не всегда украшают триумфы и победные венки, ее язвят и раны поражений, но самое печальное в том, что всякому военачальнику рано или поздно доводится столкнуться с бунтом в собственном стане и увидеть врагов в тех людях, которым он привык более всего доверять. Когда выпадает такое испытанье, борьбу с этим злом следует вести тщательно и разумно, как и кампанию против внешнего противника, и нередко столь же кровавую. Такова наша доля: где прошел полководец, там посеяна смерть. Но помните, что смерть мы насаждаем ради жизни! Так вот, если не удалось предохранить всех своих солдат от разложенья, необходимо скорейшее и решительное вмешательство, чтобы успеть спасти как можно большее количество людей, для чего надо безжалостно и дочиста вырвать корни бунта.
Я вызвал сукронских мятежников в Новый Карфаген и при этом предусмотрел кое-какие меры безопасности. Сейчас же вам предстоит решить в принципе, как поступить с ними. Добавлю, что имена основных заговорщиков, а их тридцать пять, сегодня мне стали известны».
В результате последовавшего затем обсуждения, выявились две точки зрения: одни предлагали произвести децимацию, другие — казнить только зачинщиков. Сципион, молчавший, пока высказывались остальные, в конце концов поддержал более мягкое предложение. Было решено схватить и наказать только главарей восстания. Напоследок проконсул вручил офицерам навощенные дощечки с приказаниями, сложенные исписанной стороной внутрь и скрепленные печатью. Вскрыть печати предписывалось по специальному распоряжению в соответствующий день.
Когда участники совещания разошлись, Лелий, недавно вернувшийся из-под Гадеса, оставшись наедине с Публием, поинтересовался, каким образом он мог составить приказы до принятия решения на собрании легатов. На это Сципион сказал: «Напрасно ты пытаешься уличить меня, Гай. Мне теперь и без твоих каверз тяжко. Но я потешу твое любопытство: во-первых, нетрудно было предугадать ход совещания, а во-вторых, в пакетах содержатся распоряжения, касающиеся только мер нейтрализации заговорщиков, но не их казни. Заодно отвечу и на твой следующий вопрос, который висит у тебя на языке: по существу дела я мог не собирать сегодня свое окружение, но сделал это, чтобы ты, Гай, а тем более, наши недруги в Риме в будущем меньше задавали вопросов мне лично».
«Да, тяжелым выдался наш последний год в Испании», — примеряюще подытожил Лелий.
