Горшечников и руки опустил.
- Бросаешь нас, значит?
Георгина смутилась, прикусила уголок косынки.
- Неужели будете скучать?
- Скучать! - возмутился Ромка. - Лучший пулемётчик в отряде дёру даёт - нам что, «яблочко» плясать? Извиняйте, не тянет.
- У тебя, Улизин, патриархальные взгляды на женщину, - сказала Георгина с обидой.
- Оно конечно, - промолвил тихонько Хмуров, - в прежние времена женщина в семье завсегда пулемётным делом занималась. Выйдет на луг с «максимом» и давай косить.
Тонька расхохоталась.
- Я себя удерживать не позволю, - проговорила Георгина совсем уже неуверенно.
- Назло комиссару отморозишь уши, - кивнул Хмуров. - Оставь это, нехорошо придумала. Что у нас воевать, что в другом полку, всё одно без дела не останешься. Только здесь все тебе старые боевые товарищи, а там ещё неизвестно, как получится. Вот в мирную жизнь мы бы хоть теперь тебя отпустили.
Георгина опустила глаза и задумалась.
- Хорошо. Временно погожу переводиться.
- Вот и ладно. - Хмуров поднялся, перекинул сбрую через плечо. - Хуже нет, когда личные фанаберии ставят выше общего дела.
- У неё не фанаберии, а душевная несовместимость, - сказал Гарька. Теперь, когда Георгина отказалась от мысли уйти, он был готов поддерживать её по всем вопросам.
- Сердечная рана. - Улизин закатил глаза.
- Не выдумывай, - пожалел подругу Гарька. - Это попранное чувство собственного достоинства.
- Гарька, ты у меня теперь самый любимый! - Георгина чмокнула Горшечникова в щёку.
Ромка хмыкнул.
Гарька приобнял Георгину за талию, обернулся: Север смотрел на них из окна, как удав.
- Могу проводить тебя до партшколы.
- Не слышал, что сказал комиссар? Если я выйду в город, меня отправят под арест.
- Он это не всерьёз.
- А я всерьёз. Не буду его просить.
- Ладно. Давай я сам зайду к Златоверхову и заберу книжку этой вашей Цветаеву.
- Не надо. Она про любовь, а я сейчас не хочу про любовь. Не нужно это, когда сражаешься за революцию. Нам нужно иметь сердце из нержавеющей стали!
Тонька посмотрела на Георгину искоса, но ничего не сказала, только сочувственно дрогнула бровями.
С улицы заглянул Шнобцев, поводил глазами.
- Мне бы Чернецкого, - сказал он просительно.
- Ушёл он, - откликнулся Хмуров. - Скоро будет. Передать что?
- Не, я так…
- Опять финтишь? Ну-ка, иди сюда.
Шнобцев боком просочился в калитку.
- Я заявлению хочу сделать, - сообщил он, понизив голос.
- Какую ещё заявлению?
- Мне хмырь один хлебные карточки предлагал. Есть у меня одна штука… сменять хотел.
Гарька присвистнул.
- Что за хмырь? - Тонька взяла Шнобцева за плечо. - Ты согласился?
- Дурак я, что ли, на такое подписываться? - Шнобцев пренебрежительно дёрнул носом. - Такими делами заниматься - надо все ходы-выходы в городе знать, иначе только до «стенки» доиграешься.
- Серафим тебе зачем - подсказать ходы-выходы? - иронически спросил Гарька.
Шнобцев посмотрел на него с сожалением.
- Говорю же - заявлению сделать! Как того хмыря возьмут, чтоб знали: я к этому делу никогда не причастен. - Он оглянулся через плечо и прошептал: - Мало что спекуляция, так я карточки в руки взял - ну, взял! за погляд не сажают! - а там в уголке - кровь. Отдал я эти карточки, и дёру.
- Сможешь узнать этого человека? - спросила Георгина. - Покажешь место, где его встретил?
- Я-то покажу, а толку? - Шнобцев пристроился на уцелевшем куске лавочки. - Он уже давно эти карточки продал, и ищи ветра в поле. Да и не узнаю я его. Мы в подворотне говорили, там темно, картуз у него, опять же, был на нос надвинут. Оно и понятно: у кого на руках кровь, тот рожей светить не станет.
- Пойдём к комиссару, - сказал Хмуров.
- Чего сразу к комиссару? - ощетинился Шнобцев. - Не пойду!
- Да ведь ты ничего плохого не сделал.
- Сделал или нет, а всегда Шнобцев виноват!
Доспросить не успели - вернулся Серафим.
- Опять проштрафился? - спросил он весело. - Признавайся, что натворил?
- Видали? - ткнул в него пальцем Шнобцев. - А вы говорите, ничего плохого не сделал.
Хмуров кратко пересказал его историю. Чернецкий сдвинул брови.
- Вот, значит, как. Что ж, братец, к комиссару идти надо, а потом в Чека.
- Ни в чём не признаюсь, - сказал Шнобцев твёрдо. - От всего отопрусь. Какие ещё карточки? Не было никаких карточек, и хмыря не было, и ничего я вам не говорил.
- Ты боишься? - уточнила Георгина.
- А то нет! Большая радость, когда «перо» под рёбра сунут.
- Что я вам говорила? - Георгина рассерженно дёрнула себя за прядку. - Ни малейшей сознательности, один эгоизм и шкурничество!
- Вы, конечно, ни Бога ни чёрта не боитесь, - фыркнул Шнобцев. - Между прочим, это в вас говорит внутреннее дворянство.
Георгина приоткрыла рот.
- Внутреннее дворянство? - заинтересовался Серафим. - Это как?
- Я, между прочим, не дурак, тоже книжки читал! Откуда произошли дворянский класс? От рыцарей. А кто такой рыцарь? Немецкий «риттер», сиречь - «конник». - Шнобцев обвёл ошалевших слушателей победоносным взором. - Сядет, значит, такой на коня, нос задерёт, и все ему с высоты кажутся нестоящей мелочью. Один такой конник завёлся, потом сына родил - и тот тоже конник, и пошло-поехало. А когда ты всю жизнь пехтурой, тут-то ты самый народ и есть. В строю по многу дней, сапоги в пыль. Ешь на ходу и спишь на ходу. Видал, как с открытыми глазами спят? Я раз вышел из такой дремоты, гляжу - один. И ночь хоть глаз выколи. Отстал от своих, заснумши. Иду я в темноте, вижу - звёзды. Пошёл на них, и невдомёк спросонья, что больно низко. Подошёл - а это волки. Хорошо, сытые были, трупов нажрались, а то бы конец. - Шнобцев шмыгнул носом. - Вы, товарищи, меня не прогоняйте, не то за старое примусь. А если оставите, я вам пригожусь, уж будьте уверены.
- Да ведь ты прохиндей, - сказал Серафим, глядя на Шнобцева с необъяснимой симпатией.
- Лишь тяжёлая судьба толкнула меня на преступный путь, - скорбно сказал Шнобцев, потупив проворные глазки.
- Карточки, - напомнила Тонька. - Слушай, друг… как тебя по имени?
- Мариан, - признался Шнобцев. - Лучше Моня.
- Моня, ведь из-за этих карточек кого-то зарезали. Никак нельзя этого человека оставлять на воле, он будет убивать снова. Иди к комиссару.
- А то с семнадцатого года мало народу поубивали, - проворчал Шнобцев, покоряясь.
* * *
Дрожащее марево стояло над городом; море билось о набережную. На улице было душно, а в партшколе и того хуже. Гарька клевал носом, время от времени вскидывал голову, чтобы проверить, не договорил ли ещё Златоверхов. Нет, всё читает, щурясь от удовольствия, будто каждое его слово сахарное
