на вкус. Наконец иссяк; вышла Георгина с лекцией по научному атеизму. До того зал был полупуст, а тут вдруг потянулся народ, притом какой-то неожиданный: непролетарского вида, большей частью очень юный, томимый духовной жаждой и телесным голодом одновременно. Часть расселась по свободным местам, часть расположилась вдоль стен, подпирая головами, подобно атлантам, толстые пласты табачного дыма.
- Солидный кворум образовался, - с одобрением сказал Ромка.
Георгина сначала испугалась нашествия, запнулась, но взяла себя в руки и дочитала лекцию, закончив вдохновенно:
- Ученье - свет, товарищи! Наука - это вам не коптящая лампада религии, наука есть электрификация разума!
Слушатели захлопали. Георгина скатилась с трибуны в зал.
- А что тут такое? - спросила она шёпотом. - Кого-то ждут?
Оказалось, Мейерхольда.
- У вас есть некоторый талант к общественной деятельности, - проговорил Златоверхов, кривовато улыбаясь (сам он аплодисментов не дождался). - Конечно, одних природных способностей недостаточно, однако под умелым руководством из вас мог бы выйти толк.
- Некогда нам речи толкать, - сердито сказал Гарька, взяв подругу под руку. - Сначала надо Врангеля добить.
- Ему понравилось? - Георгина мечтательно улыбнулась. - Напрасно ты был так резок. Пока мы в городе, я могла бы позаниматься….
- С этим субчиком? - Ромка скептически оглянулся на Златоверхова. - Нет, Георгина, склизкий он какой- то. Давай ты с кем-нибудь другим позанимайся, хоть с комиссаром.
- Как тебе не стыдно! - Георгина вырвала у Горшечникова руку, почти отбежала к афишной тумбе, рядом с которой стояли Лютиков и Серафим.
- Что я сказал-то? - изумился Ромка. - Чего она кидается на всех?
Мимо, сильно спеша, прошёл Златоверхов. Гарька насупился, решив, что надежда советской поэзии пытается догнать Георгину, однако ошибся: на ходу к Златоверхову пристал длинный, сизый, как дождевой червь, человек, на вид - не компания щеголеватому лектору, но, судя по немедленно завязавшейся беседе, хорошо с ним знакомый.
На перекрёстке встретились две кумушки:
- Добрыдинь, Халочка! Куда бегала?
- Пайку получала.
- Шо дают?
- Кашу ячменную в плитках и - (страшным шёпотом) - бычьи семенники…
Ромка захохотал:
- Смутили баб. Лучше б вымя дали.
Из парадной дома (в нижнем этаже бывшая бакалейная лавка с выщелканными стёклами, верхние окна через одно заколочены фанерой) вылетел на самогонном облаке какой-то краснорожий, врезался в кумушек, те разлетелись с визгом.
- Выйду я на улицу, красный флаг я выкину - эх, везёт Будённому, не везёт Деникину!
Сдвинув фуражку на затылок, краснорожий яростно огляделся. Толпа зевак ужалась, как резиновая. Дебошир повёл бычьим глазом: ему хотелось драться. Лютиков в старенькой тужурке, которую никак не мог переменить на более щегольскую одежду - то ли из принципа, то ли из равнодушия ко всему внешнему - показался ему подходящей жертвой.
- А ну, ты, тилихентик, подь сюды!
- Вы мне? - удивился Лютиков.
- Тебе, мать твою яти! - краснорожий схватил его за грудки, дыхнул в лицо сивухой. - Отвечай, гнида: пошто Рассею продал?
Лютиков ответил так: стремительно и сильно ударил его под ложечку, а потом в челюсть.
- Ыть! - выразился краснорожий, впечатавшись в афишную тумбу.
- Удивляюсь я тебе, Ромуальд. Разводишь церемонии со всяким барахлом, - сказал Чернецкий лениво. - Шлёпни его, сделай город чище.
Лютиков состроил печальные глаза и потянул из кобуры маузер с деревянным прикладом.
- Убивают, люди добрые! - взвизгнул дебошир. - Помогите!
Прыгнув на карачках за тумбу, он поднялся на ноги и пустился бежать.
- Добрейшей души человек наш помполит! - сказал Храпов с чувством. - Ведь мог и шашкой полоснуть!
Седой старик в светлом костюме, сильно поношенном, но тщательно вычищенном, стоял у парапета, обмахиваясь канотье. Он не просил денег и ничего не продавал; это было приятное разнообразие, и Гарька остановился: его душа просила разговора.
- Вот какие безобразия случаются в силу несознательности населения! - сказал он, кивая вслед упылившему дебоширу.
- До переворота такого не случалось, - сдержанно заметил старик.
- Случалось, только в гуще рабочих окраин, - не согласился Гарька. - Сидело, как зараза, внутри, а теперь вскрылось. Но мы после победы не станем прятать постыдную болезнь, а выжжем её решительно калёным железом.
- Кажется, с криминальной темы мы свернули на медицинскую, - сказал старик с лёгкой иронией. - Как вас величать, юноша бледный со взором горящим?
- Горшечников, - Гарька поправил шлем. - Красноармеец.
- Ваше общественное положение очевидно… Оловянко, фотограф. Если вы или ваши товарищи желаете сделать карточку на память, милости просим. Фотографическое заведение Оливье, за три дома отсюда, любой вам подскажет.
- Оливье?..
- В прежние времена на иностранных художников был больший спрос. Могу сделать портрет одиночный или групповой, также в антураже.
- Под пальмой?
- Или на броневике, - Оловянко затуманился; видно, броневики оскорбляли его эстетические вкусы. - Имеются художественные задники на любой вкус.
Ромка замахал руками, подзывая Горшечникова.
- Я приду с друзьями, - пообещал Гарька.
Оловянко корректно наклонил седую голову.
По дороге домой Гарька обсудил предложение с Ромкой и Георгиной. Сошлись на том, что карточки надо сделать непременно, пока молодые, а то в следующем году им уже исполняется двадцать один год, после чего начнутся неминуемые старость и распад.
Храпов, сегодня счастливо уклонившийся от встречи с наукой, дрессировал Зуба подносить пулемётную ленту.
- Комиссар велел тебе к нему зайти, - передал он Гарьке. - А тебе, Георгина, наоборот, велел не заходить.
- Прямо так и велел? - удивился Ромка.
- Спросил: Грамматикова где? Я говорю: ушла в партшколу к товарищу Златоверхову. Он говорит: так пусть и не появляется, глаза б мои её не видели, - добросовестно изложил Храпов.
Гарька скосил глаз на Георгину, ожидая увидеть слёзы, но Георгина неожиданно заулыбалась. Уходя, он услышал, как она мурлыкает что-то жизнерадостное, и подумал, что женщин мужским умом не понять.
- А, Горшечников. Как лекция? - приветствовал его комиссар, свирепым взглядом отгоняя Шнобцева от буфета Делакуров.
- Георгине хлопали, а Златоверхову - нет, - сообщил Гарька с тихим злорадством.
- Стало быть, открыла в себе народного трибуна? Интересно, куда она от нас в другой раз соберётся; может прямо в Кремль, на место Троцкого? - Север заложил ногу на ногу. Чернецкий смотрел на него с ехидным выражением, причин которого Гарька не понимал; должно быть, поспорили без него. - Тебя искал некий Квирин. Помнишь такого?
