ламп, встроенных плотным рядком не только в потолке, но и в полу - напугало меня своей претенциозностью. Но, пройдя дальше по коридору, я увидела скромную, непрезентабельную, изжелта- серую дверь без таблички, каким-то чудом ускользнувшую от евроремонта и арендаторов; за ней-то - когда я несмело вошла на радушное «Да-да!» - и обнаружилась Калмыковская келья. Совсем крохотная, что-то вроде лаборантской в кабинете анатомии, она - отдадим ей честь - была прекрасно оборудована для повседневной жизни: имелась тут и раковина, которую профессор стыдливо замаскировал ситцевой, синей в красный цветочек портьерой, протянув под потолком металлическую струну; кроме обширного «рабочего» стола нашелся и низенький, грубо сколоченный столик, который смело можно было назвать «кухней» - на нем умещалась вся необходимая для готовки утварь - от электрического чайника (вмиг огласившего кабинет уютным шипением!) до портативной плитки; был и холодильник «Саратов», маленький, но емкий… словом, Влад, похоже, нарочно устроился так, чтобы по возможности меньше зависеть от внешнего мира.
В дальнем углу скромно притулилась сложенная раскладушка - старенькая, брезентовая, точно как у нас дома. Перехватив мой взгляд, Калмыков добродушно улыбнулся - и пояснил, что порой, когда заработается, остается в здании ночевать.
- Жена не сердится? - не без тайного умысла спросила я. Но профессор меня успокоил: он, оказывается, вот уже восемь лет тому, как овдовел, - а его сорокапятилетней дочери Маше и двадцатитрехлетней внучке Верочке, живущим, по счастью, отдельно, хватает и своих проблем, чтобы они беспокоились еще и о том, где проводит свои ночи старый патриарх.
- Никому-то нет дела до старика, - добавил он с лицемерной гримасой, которая не слишком-то ему шла; может быть, именно из-за нее-то я и не решилась сказать ему, что в этом жестоком мире есть еще
Закипел чайник. Ухмыляясь, блестя глазами, Калмыков отдернул занавеску раковины, открыл дверцу небольшого настенного с встроенным зеркальцем шкафчика, который я поначалу приняла за аптечку… и, к моему изумлению, извлек оттуда старую знакомую - фигуристую бутыль «Хеннесси»! Откуда такая роскошь?! - Э, нет, - игриво заявил профессор, - секрет фирмы! - но тут же не выдержал и проговорился. Оказывается, коньяк этот презентовал ему недавно один богатенький, но тупой третьекурсник в обмен на «отлично» в зачетной книжке, - хотя, по чести, стоило бы поставить ему 17-18 - так сказать, по баллу за звездочку. А его более способный, но, увы, менее обеспеченный товарищ наскреб только на дешевый, поддельный, пахнущий ацетоном «Три Звезды», - ну, и получил свой законный «уд»!.. Тут Влад, все это время колдующий над моей чашкой с бутылкой и мерной ложечкой, вдруг осекся, затрясся всем телом, оросив янтарными брызгами казенную лакированную столешницу и несколько лежащих чуть поодаль исписанных бумажных листков… и, как бы не в силах больше владеть собой, закинув назад голову, зашелся в припадке громкого, визгливого хохота:
- Ой, ой, Юлечка, не могу!.. Ой, не могу!..
- Ну-с, - проговорил он, утирая кончиком пальца покрасневшие от смеховых слез глаза, - давайте-ка, Юлечка, выкладывайте - что там у нас с практикой?
И вот тут-то это и случилось… Меня озарило… Не знаю почему - никаких реальных причин для этого не было… может быть, просто потому, что мы с Владом в первый раз были наедине… Короче, я ни с того ни с сего вспомнила, как однажды дядя Ося, подвыпив, распинался передо мной, а на самом деле перед Гарри, на которого хотел произвести впечатление: «Любовь, детки мои, - это страшная сила, способная разрушить даже самый закостенелый подсознательный импринт…».
Так вот чем измеряется разница меж людскими лицами!.. Мерой волнения, что мы ощущаем, видя их!.. Всякий раз, что я вижу Влада, мое сердце начинает учащенно биться еще до того, как я успеваю разглядеть черты его лица; уж не эта ли пульсация искажает мое восприятие, придавая им столь яркую индивидуальность?.. Губы - на пять-шесть ударов тоньше и бледнее, чем у других; на семь-восемь биений тоньше нос; глазницы чуть глубже обычного, примерно на три с половиной сердечных такта, и, может быть, поэтому выражение выцветших глаз слегка черепашье; чуть более впалые щеки, чуть более высокий лоб, чуть сильнее выражены надбровные дуги, украшенные густыми серебристыми бровями...
«Любовь - это страшная сила, способная разрушить даже самый закостенелый подсознательный импринт…».
(И еще одно дальнее воспоминание сверкнуло в этот миг у меня в мозгу. В детстве - классе во втором или третьем, не помню точно, - нас как-то раз повели в музей - в какой именно, тоже забыла - но зато как сейчас, в красках и звуках, помню жуткую сцену, произошедшую у меня на глазах: стоявший рядом со мной мальчик, тихий отличник в очках, выслушав рассказ экскурсовода о том, что, дескать, из этой чашки - белой с голубыми цветочками - пила сама Екатерина Великая, вдруг ни с того ни с сего изо всех сил сунул рукой в стекло! - к счастью, оно оказалось очень прочным. Чуть позже, на встревоженно-гневные расспросы учителей и музейных работников, «зачем он это сделал», рыдающий отличник, сам до смерти перепуганный, объяснил, что не смог удержаться от страшного, сводящего с ума искушения - ощупать, ощутить!.. Сейчас, глядя на Влада, я очень хорошо понимала беднягу, чувствуя, как мне казалось, что-то подобное).
- Ольга по-прежнему держит глухую оборону, - ответила я, - но вот на днях произошел любопытный случай: во время нашего «сеанса» бедняжка попросилась в уборную, - а так как никого из персонала в этот миг поблизости не оказалось, то я и вызвалась проводить ее, - за что была вознаграждена интереснейшим наблюдением: оказывается, пациентка О. способна пользоваться санузлом только в кромешном мраке, а, если включить свет, закатывает дикую истерику. Мне-то она, конечно, даже после полуторачасового допроса не призналась, в чем дело, - зато общительная старушка-санитарка, с которой мы иногда болтаем в курилке, сдала ее с потрохами: оказывается, Ольга, уверенная в том, что «гэбисты» до сих пор продолжают за ней подглядывать, всегда просит кого-нибудь из обслуги «покараулить», чтобы свет не зажигали, пока она «делает свои дела», - ей, видите ли, «стыдно». Такая стыдливая, ужас!..
Влад слушал мой отчет с большим интересом:
- Стыд, - мечтательно произнес он, отхлебнув чаю с коньяком. - Вам знакомо это чувство, Юля?..
- Хм, а как же… Стыд - позор… Кактус с человеческим лицом - ядовито-салатовый, щетинистый, ехидно ухмыляющийся в правом нижнем углу школьной стенгазеты, - а рядом черными буквами подписано «ПОЗОР!!!»: в эту рубрику обычно помещали фамилии прогульщиков, двоечников и прочих негодяев, а как- то раз туда попала и я - за «невоспитанность», а точнее за то, что перепутала завуча с математичкой… Очень было стыдно…
Влад снисходительно усмехнулся:
- Ничего-то вы, Юлечка, не понимаете. Стыд - главнейший ингридиент чуВственности…
Слово это он произносил со вкусом и знанием дела, обсасывая и смакуя крупную «В»; украдкой заглянув в его чашку, я увидела, что та уже наполовину пуста.
- Да-да, Юлечка. Эта ваша Ольга, повидимому, очень чуВственная женщина… И как это ее угораздило
