не видело века. Игроки визжали о предстоящем деле и рисовали мелом ставки на огромных досках. Продавцы продавали бутылки и горячие хрящи по ценам, возмутительным даже для этой родины возмутительных цен.
Фаукин смотрел на всех этих людей, кишащих друг на друге, большинство из которых вряд ли знали, что это за цирюльник, не говоря уже о его мыслях, о раздумьях в сотый раз за этот день, в тысячный раз за неделю, в миллионный раз с тех пор, как сюда приехал, что ему не следовало сюда приезжать; он крепко вцепился в свою сумку и поспешил.
Папа Ринг был одним из тех, кто тем меньше любит тратить деньги, чем больше их имеет. Его жилье было в самом деле скромным по сравнению с апартаментами Мэра; мебель была временной и расщепленной, низкий потолок бугристым, как старое покрывало. Глама Голден сидел перед треснувшим зеркалом, освещенным коптящими свечами; было что-то слегка абсурдное в этом огромном теле, водруженном на табуретку и покрытом изношенной простыней; его голова создавала впечатление качающейся на вершине, как вишенка на кремовом пироге.
Ринг стоял у окна в точности, как Мэр, сжав большие кулаки за спиной, и сказал:
— Сбривай все.
— Кроме усов. — Голден приподнял простыню, чтобы ткнуть себя в верхнюю губу большим и указательным пальцем. — Они были у меня всю жизнь и никуда не денутся.
— Весьма блестящий пример лицевых волос, — сказал Фаукин, хотя по правде говоря, в тусклом свете он мог видеть лишь несколько седых волосин. — Удалить их было бы большим сожалением.
Несмотря на то, что он был несомненным фаворитом в предстоящем поединке, в глазах Голдена была призрачная влажность, когда он встретился с глазами Фаукина в зеркале. — У тебя есть сожаления?
Фаукин на мгновение потерял свою пустую, любезную, профессиональную улыбку.
— А разве у всех нас их нет, сир? — Он начал стричь. — Но полагаю, сожаления по крайней мере позволяют не допускать повторения одних и тех же ошибок.
Голден нахмурился, глядя на себя в треснувшем зеркале.
— Я обнаружил, что как бы много сожалений я не испытал, я все равно совершаю одни и те же ошибки снова и снова.
У Фаукина не было ответа на это, но у цирюльника в таких обстоятельствах было преимущество: он мог дать ножницам заполнить молчание. Вжик, вжик, и светлые пряди разлетелись по доскам привлекательными узорами, со смыслом, который невозможно ухватить.
— Уже был там, у Мэра? — крикнул ему Папа Ринг.
— Да, сир, был.
— Как она выглядит?
Фаукин подумал о манерах Мэра и, что более важно, о том, что Папа Ринг хочет услышать. Хороший цирюльник никогда не ставит правду перед надеждами клиентов.
— Она выглядит весьма напряженной.
Ринг оглянулся от окна, его пальцы нервно шевелились за спиной.
— Думаю, она была бы.
— Что насчет другого? — спросил Голден. — Того, с кем я дерусь?
Фаукин на мгновение перестал стричь.
— Он выглядел задумчивым. Печальным. Но сосредоточенным на цели. Если честно… он выглядел весьма похожим на вас. — Фаукин не упомянул о том, что сейчас только что произошло.
Что он с большой вероятностью сделал одному из них последнюю стрижку в жизни.
Би вытиралась, когда он прошел мимо двери. Она едва его видела, узнав по походке.
— Грега? — Она бросилась в холл, сердце застучало болезненно сильно. — Грега!
Он повернулся, вздрагивая, словно его тошнило от того, как она произносит его имя. Он выглядел усталым, более чем немного пьяным, и больным. Она всегда знала его настроение.
— Чего?
Она придумывала всевозможные маленькие истории их воссоединения. В одной он обхватывал ее руками и говорил, что теперь они могли бы пожениться. В одной он был ранен, а она его вылечила. Или как они спорили, или как смеялись, или где он плакал и говорил, как ему жаль, что он так к ней относился.
Но она не выдумала истории, в которых ее просто игнорировали.
— Это все, что ты можешь мне сказать?
— А что еще? — Он даже не смотрел ей в глаза. — Я должен поговорить с Папой Рингом. — И он вышел из холла.
Она поймала его за руку.
— Где дети? — Ее голос весь звенел и кровоточил от собственного разочарования.
— Занимайся своим делом.
— Я и занимаюсь. Ты заставил меня помогать, разве нет? Ты заставил меня приводить их!
— Ты могла сказать «нет». — Она знала, что это правда. Она так стремилась угодить ему, что прыгнула бы в огонь, если б он сказал. Затем он слегка улыбнулся, словно подумал о чем-то забавном.
— Но если ты хочешь знать, я их продал.
Она почувствовала холод в животе.
— Кому?
— Тем духам в холмах. Тем Драконовым уебкам.
Ее горло сжалось, она с трудом могла говорить.
— Что они с ними сделают?
— Я не знаю. Выебут? Съедят? Какая мне разница? А что ты думала, я собирался сделать, открыть приют? — Ее лицо горело, словно он ее ударил. — Ты такая тупая свинья. Не думаю, что встречал кого-то тупее тебя. Ты тупее чем…
Она прыгнула на него, царапая ему лицо ногтями, и возможно побила бы его, если б он не ударил ее первым, прямо над глазом, и она отлетела в угол, ударившись лицом об пол.
— Психованная сука! — Она начала нетвердо подниматься, знакомая пульсация была в ее лице, а он трогал оцарапанную щеку, словно не мог поверить. — Зачем ты это сделала?
Потом он потряс пальцами.
— Блядь, ты поранила мою руку! — И шагнул к ней, когда она попыталась встать, и пнул ее по ребрам, перебив ботинком ее дыхание.
— Я тебя ненавижу, — удалось ей прошептать, когда она закончила кашлять.
— И? — Он посмотрел на нее, как на личинку.
Она вспомнила день, когда он выбрал ее из всей комнаты, чтобы потанцевать, и ничто никогда раньше не было таким прекрасным, и внезапно она словно заново увидела всю картину, и он показался таким уродливым, мелким, тщеславным и эгоистичным сверх меры. Он просто использовал людей и отбрасывал их, и оставлял за собой след из руин. Как она могла любить его? Лишь за пару моментов, когда он заставил ее чувствовать себя на шаг над дерьмом. Остальное время было на десять шагов под.
— Ты такой маленький, — прошептала она ему. — Как я этого не замечала?
Это укололо его тщеславие, и он снова шагнул к ней, но она отыскала свой нож и вытащила его. Он увидел лезвие, и на мгновение выглядел удивленным, затем разозленным, затем начал смеяться, словно она была чертовской шуткой.
— Будто тебе хватит духу пустить его в ход! — И он медленно прошел мимо, давая ей достаточно времени, чтобы ударить его, если б она хотела. Но она лишь упала на колени, кровь капала из ее носа и падала на платье. Ее лучшее платье, которое она носила три дня подряд, поскольку знала, что он приедет.
Когда головокружение прошло, она поднялась и пошла на кухню. Ее трясло, но она выносила и худшие побои, и худшее разочарование. Ни один даже бровь не поднял на ее разбитый нос. Белый Дом был такого рода местом.
— Папа Ринг сказал, что я должна накормить ту женщину.
— Суп в кастрюле, — проворчал поваренок, стоящий на коробке, чтобы смотреть в высокое маленькое окошко, где все, что он видел, это сапоги снаружи.
