Поиск новых форм взаимодействия с обществом не приводит к созданию новой идентичности. «Гуманитарная наука» остается священной коровой, на которую авторы, восставшие против идеологии профессионализма, не смеют посягнуть. Сколь бы ни были смелы их творческие поиски, они не могут помыслить себя вне истощенного лона социальных наук. Их желание продолжать «делать» пусть «другую», но науку и искать признания непременно в качестве академического ученого не ослабевает. Привычка мыслить на языке идеологии профессионализма не в силах помешать писать на другом языке, но она же не позволяет последовательно отстаивать новую интеллектуальную идентичность и оказывается эффективным способом затормаживания и замораживания постнаучных перспектив.
Может быть, забастовка языка повинна в том, что ни один из тех, кого вихрь нелитературных скандалов отбрасывает все дальше и дальше от бастионов социальных наук, до сих пор не высказал предположения, что на смену исследователю, который видит мир глазами отца-основателя универсальной парадигмы, идет писатель, создатель интеллектуальной прозы, в которой проблемы современного общества обсуждаются сквозь призму сугубо индивидуальной, субъективной — и не обязательно систематически изложенной — философии, а не «анализируются» научными методами на статистически репрезентативном материале?
Правда, некоторые из моих собеседников чувствуют, что в фигуре автора таится что-то новое и, возможно, перспективное.
«Может быть, будущее за конфедерацией таких вот Эткиндов, если они договорятся быть интересными друг другу»,
— размышляет П. Ю. Уваров.
Парадигмы с чужого плеча
Ощущение, что центр мира больше не в Париже, о чем мы говорили в начале этой книги, посещает время от времени и ее российских героев.
«Вообще-то, город Париж стал выцветать уже в середине века… Структурализм был последней вспышкой перед концом… Провинциализм начался во второй половине XX века, и он нарастает за счет развития мировой экономики, Уолл-стрит, максимального количества денег в минуту…»
— передает это отношение А. Зорин.
Как и для французских новаторов, Америка превращается в Кастальский ключ вдохновения для их российских коллег. И А. Эткинд, и А. Зорин, и О. Проскурин заявили о своей готовности стать под знамена американских теоретиков. Можно было бы ожидать, что они потянулись к американским светилам в надежде найти у них методологические новации, что интерес к работам ученых из США вызван повышенной теоретической озабоченностью российских авторов. Но, вопреки этим ожиданиям, подчеркнутый отказ от теории характерен для всех этих авторов[233] .
Действительно, если Зорин предваряет свою книгу кратким введением, описывающим его «интеллектуальные корни», то Проскурин в своей работе «Поэзия Пушкина, или подвижный палимпсест» прямо заявляет о нежелании присягать на верность каким бы то ни было теориям. (В «Литературных скандалах…» он обзаведется знаменем — им станет Хайден Уайт, о чем мы еще будем говорить.) Эткинд даже в своем теоретическом манифесте постоянно от общих рассуждений переходит непосредственно к материалу, как бы следуя той же установке. Начав с негативного определения («…Более ясно, чем
«Близкое знакомство с рядом новейших работ убедило его (Проскурина. — Д.Х.) в том, что „системы“, которые могут быть сколь угодно впечатляющими сами по себе, совершенно непригодны для изучения реальных литературных явлений… Автор должен сознаться в известной старомодности своих предпочтений: его интересовала не теория, а поэзия Пушкина. Наверное, от этого книга проиграла в плане „теоретичности“, зато, хочется надеяться, выиграла в других отношениях»[235].
Очевидно, что природа такой «against theory position» не имеет ничего общего с позитивистским отвращением к теории, поголовно охватившим российскую академию.
Итак, посмотрим, что теоретически нового дала Америка своим российским последователям. Может быть, между их нелюбовью к теории и поисками источника вдохновения в Америке есть некоторая связь?
1. Новый историзм против нового стиля
Чтобы представить себе особенности нового историзма на российской почве, нам необходимо понять, чем он является у себя на родине. Сделать это совсем непросто потому, что новый историзм поддается определению с большим трудом. Основатель течения американский литературовед Стивен Гринблатт либо вовсе уклоняется от занятий теорией, либо занимается ею, по всеобщему признанию, не очень успешно[236]. Главный же теоретик, Луи Монроз, сам глубоко не уверенный в том, как определить теоретическую ориентацию течения, так отвечал критикам, называвшим новый историзм «модой» уже хотя бы потому, что у него не было никакого манифеста[237]: «Дело в том, что авторы, осознававшие себя (или воспринимавшиеся публикой) как представители этой ориентации, были, по-моему, весьма различны в своей критической практике и в большинстве не склонны подводить под свою практику теоретический фундамент. Сам этот дефицит внятных методологических формулировок был симптомом наличия определенных эклектических и эмпирических тенденций, которые грозили подорвать любую попытку отделения нового историзма от старого»[238].
Его растерянность можно понять, если вспомнить, что определение нового историзма Абрамса, которое Козлов приводит в качестве классического, записывает в число идейных предтеч этого течения[239]Альтюссера и Бахтина, Фуко и Гирца, тогда как другие добавляют к этому списку Поля Рикера и Хайдена Уайта. Действительно, трудно представить себе «когерентную теоретическую рамку», которая могла бы сложиться, например, из структуралистской версии марксизма Альтюссера и символической антропологии Гирца, построившего свою академическую стратегию на борьбе как с марксизмом, так и со структурализмом. Какие могут быть точки соприкосновения между философией Фуко, одного из самых радикальных философов столетия, и Рикера, чье творчество Фуко высмеивал как образец философской несамостоятельности и консерватизма? Характерно, что X. Визер, начав с попытки определить новый историзм, закончил констатацией, что это течение крайне трудно критиковать и описывать потому, что в нем нет определенных теорий или идей, а направлений столько же, сколько самих приверженцев[240]. Неудивительно, что и в России с определением нового историзма возникли проблемы, и оно тоже получилось весьма расплывчатым:
«Как обычно это бывает, более ясно, чем не является новый историзм: он не есть, например,
