захваченных судах противника, статей из французской, испанской и итальянской прессы, а также «Нейвл кроникл», «Юропин мэгэзин» и «Мансли критикал ревью» — изданий, регулярно доставлявшихся в Мертон, а оттуда — к нему, на флагман.
В два часа пополудни начинал настраиваться оркестр, а в четверть третьего барабан выбивал ритм «Ростбифа Старой Англии» — сигнал к адмиральскому обеду, по которому в Большую каюту направлялись семь-восемь офицеров, й том числе капитаны Харди и Джордж Марри, назначенный Нельсоном его заместителем. А также секретарь адмирала Джон Скотт, его однофамилец Александр (к нему Нельсон, во избежание путаницы, обращался «доктор Скотт») и доктор Гиллеспи — хирург из Шотландии. Обед, вспоминает он, обычно состоял из трех блюд плюс «десерт из лучших фруктов под вино трехчетырех сортов, шампанское и кларет». Все находили стол превосходным, и Нельсон тщательно следил, чтобы продукты на самом деле были высшего качества. В письме Дэвисону — далеко не единственном в таком роде — он просит друга оказать любезность, заказав для него, между прочим, «две дюжины банок йоркширской ветчины, шесть голов глостерского сыра, двенадцать кусков гамбургской говядины… четыре бочонка квашеной капусты, двенадцать кварт чили или перченого уксуса, шесть ящиков манго, двенадцать ящиков соленых огурцов» и т. д.
«Завершался обед обычно около пяти кофе с ликером, — продолжает доктор Гиллеспи, — после чего вся компания переходила на палубу и в течение примерно часа слушала оркестр. В шесть следовало приглашение на чай. Его сервировали в адмиральской каюте, и примерно час собравшиеся оживленно беседовали с его светлостью, державшимся, как правило, в это время совершенно свободно, хотя ему и вообще не свойственна чопорность и надменность, какие обычно сопутствуют такому положению, как у него. Вообще его светлость весьма общительный человек. В восемь — пунш, бисквиты или печенье, вскоре после чего гости, пожелав адмиралу доброй ночи, откланивались».
Сам Нельсон, отмечает другой корабельный врач, Уильям-Битти, ел мало, чаще всего удовлетворяясь небольшим куском дичи или куриной ножкой вместе с порцией макарон и овощами. Соли он не употреблял вообще, считая ее «единственной причиной цинги», и никогда не пил больше четырех бокалов вина, да даже и три не всегда, разбавляя их к тому же минеральной или обыкновенной водой. А в прежние времена, продолжает Битти, он вел себя еще скромнее — ел только овощи и пил молоко или воду, рассчитывая таким образом избавиться от подагры. Случалось, правда, пил больше (по крайней мере по мнению Тома Аллена), чем позволяло ему здоровье, особенно учитывая донимавшие его головные боли. Джордж Парсонс вспоминает обед, устроенный Нельсоном в честь победы у мыса Сен-Винсен. Как самому молодому за столом Парсонсу отвели место по правую руку от Нельсона, «или там, где должна быть правая рука, если б ее не отняли. Его светлость, подняв полный бокал в честь славной победы, по-отечески обратился ко мне:
— Вы ведь сызмала на флоте?
— С одиннадцати лет, милорд.
— Слишком рано, — пробормотал он.
Тут к его светлости подлетел честный Том Аллен и, быстро оценив ситуацию, проговорил:
— Будете пить еще, голова заболит.
— Ты совершенно прав, Том, спасибо за предупреждение. Харди, ведите стол. А меня, господа, прошу извинить, вынужден вас оставить, мое побитое суденышко совсем в негодность пришло, плыть отказывается.
И величайший герой морей, выпивший к тому времени пять бокалов вина, удалился, опираясь на верного и преданного слугу».
«Вижу все хуже и хуже, — жалуется Нельсон в одном из писем. — Боюсь, в ближайшие годы совсем ослепну. И это лишь один из преследующих меня недугов. На все воля Божья… Надеюсь, до сражения продержусь, но вообще-то, как Вы знаете, здоровье у меня никуда, а со зрением совсем плохо».
Битти тоже считал — если Нельсон не уйдет с морской службы, может полностью ослепнуть[54], но вообще-то со здоровьем у него, несмотря на частые недомогания, совсем не так скверно, как он говорит. В частном порядке он утверждал даже следующее: «в целом состояние его светлости вполне удовлетворительное, разве что время от времени, и по самым разным причинам, у него случается недомогание, через два-три дня проходящее… Единственное телесное неудобство, испытываемое его светлостью в результате полученных ран, — незначительные ревматические боли в культе ампутированной руки, возникающие при внезапных переменах погоды».
В то же время приступы боли или морской болезни, случалось, заставляли Нельсона впадать в мрачность и раздражительность. В такие минуты он становился, по собственным словам, «чертовски занудлив». Адмирал лорд Рэндсток остерегал сына, служившего мичманом на «Виктории»: у лорда Нельсона «буйный нрав», это человек, подверженный «сильным страстям, и к людям он не всегда справедлив».
Другой офицер из экипажа «Виктории», лейтенант Джозеф Уилкок, вспоминает, как однажды, толкнув дверь на лестницу, ведущую к каюте Нельсона, он едва не сбил адмирала с ног. «Вы что, ослепли?» — гневно бросил тот и, выпрямившись, зашагал прочь. Данный инцидент, впрочем, не помешал ему впоследствии быть с У ил коком весьма обходительным. В другом случае, после очередной стычки с вахтенным по поводу курса корабля, Нельсон с легкой улыбкой сказал Харди: «Представляете, этот тип называет меня лжецом». И вообще; как утверждал Уилкок, адмирал являлся человеком «по преимуществу добродушным и спокойным». Внутренний же распорядок судовой жизни Нельсон оставил на долю Харди, считавшегося всеми сторонником самой суровой дисциплины.
Но Нельсона заботили не только служба и здоровье. Мыслями он постоянно возвращался в Мертон, к Эмме и Горации. Его беспокоило, что Эмма «слишком перетруждает себя в Мертоне», а Горация, появляющаяся теперь там, после смерти сэра Уильяма, чаще, чем прежде, может расшибиться, играя в саду, а то и в канал упасть. Он вновь требует затянуть «Нил» сеткой, добавляя, что не успокоится, пока это не будет сделано. В очередном письме Эмме Нельсон повторяет: «Главное, смотри в оба: не дай Бог, малышка свалится в воду! Умоляю, распорядись насчет сеток. Особенно важно мостики накрыть… Поцелуй от меня нашу славную Горацию. Жду не дождусь увидеть ее по возвращении в Мертон». Мысль о том, что девочка все же недостаточно часто бывает там, не дает ему покоя. Не должно ей, настаивает он, оставаться долее в доме на Литтл-Тичфилд-стрит, лишь под присмотром няни, — пора заняться образованием Горации… Не «подкидыш» же она какой-то. Пусть мисс Коннор, кузина Эммы, станет ее наставницей, разумеется, под наблюдением самой леди Гамильтон. Он готов платить мисс Коннор сколько будет нужным. Едва ли не в каждом письме звучит один и тот же мотив: «Как там моя дорогая Горация? Надеюсь, она в Мертоне, под твоей неусыпной опекой». Пишет он в связи с Горацией не только Эмме, но и адвокату, а когда Эмма, в виде отговорки, ссылается на нежелание миссис Гибсон расставаться с девочкой, он отправляет ей псевдоофициальное послание («Моя дорогая леди Гамильтон»), где заявляет о непреклонной решимости в данном вопросе и выражает желание, чтобы именно леди Гамильтон отныне занималась ребенком: Горацию следует «обучать и воспитывать должным образом». При этом он, Нельсон, готов установить миссис Гибсон ежегодную пенсию в размере 20 фунтов. «Но если упомянутая миссис Гибсон, под любым предлогом, попытается и далее удерживать при себе мою приемную дочь, я не буду считать себя связанным этим обещанием и она не получит ни фартинга. Более того, мне скорее всего придется принять и иные меры».
К тому времени Нельсон уже давно знал о новой беременности Эммы — и места себе не находил от беспокойства. От друзей и семьи адмирала беременность ей удалось скрыть: она просто ссылалась на нездоровье, рано уходя спать. Последний месяц Нельсон почти не мог заснуть, а когда узнал, что ребенок умер вскоре после родов и «славной маленькой Эммы», как он называл ее, «больше нет», «всю ночь провел как в лихорадке». Остается лишь «благодарить Бога», продолжает он, пощадившего мать крошки Эммы и их дорогую Горацию, переболевшую оспой. «Потерять кого-нибудь из них, не говоря уж об обеих, было бы (для него) сущим кошмаром».
При всех иных заботах и докуках Нельсон самолично следил за тем, чтобы на флагманском корабле, как и на остальных судах, доставало овощей и свежего мяса. В одном весьма характерном приказе капитану «Активного» предписывалось закупить для нужд всего флота и особенно больных матросов «50 туш овец… 30 тысяч апельсинов, а также лука и других овощей на восемь — десять дней, во избежание заболевания цингой». В другом послании, адресованном главному интенданту на Гибралтаре, он просит прислать какао и сахар взамен риса, который «матросы не особенно жалуют». Сам же Нельсон, при всей неприхотливости
