И в следующее мгновение ее тонкая фигурка исчезла в камышах. Лишь мелькнула тень на узенькой тропинке, ведущей по берегу к городской стене.
Поздним вечером Хусейн сосредоточенно переодевался. Он снял с себя все светлое, яркое, заметное, надел рубашку потемней, победнее и серый, невзрачный халат. Потом достал из стенной ниши сундучок, открыл его, извлек пару длинных узких ножен, выбрал тот, что поострей, взял несколько деревянных и металлических щипчиков и зажимов, завернул все это в чистую тряпицу и сунул за пазуху.
Тринадцатнлетний Махмуд, почти не изменившийся за эти три года, лишь чуть-чуть подросший, тревожно наблюдал за ним из своей постели.
— Ты опять туда? — вполголоса спросил он.
— Тише ты! — цыкнул Хусейн. — Отца разбудишь!
Махмуд помолчал, запахнулся поплотней в одеяло, дрожа то ли от ночной прохлады, то ли от острой тревоги за брата,
— Неужели тебе не страшно? — прошептал он.
Хусейн подумал, пожал плечами:
— Не знаю… Вообще-то приятного мало. У этого тоже было больное сердце. Понимаешь?
Махмуд кивнул, потом пошарил под подушкой, достал кривой воинский кинжал в чехле.
— Возьми и мой нож. На всякий случай.
Хусейн подошел к нему, тронул лезвие, усмехнулся:
— Им только дыни резать. Ну ладно, я пошел. Если отец проснется и спросит, скажи, что я у муллы Мухаммада, на минарете. Ясно?
— Ясно, — вздохнул Махмуд. — Только светильник ие гаси. А то мне совсем страшно станет.
— Да брось ты! — отмахнулся Хусейн. — Спи!
Он задул светильник и на цыпочках проскользнул за дверь.
Улицы были пустынно мертвы. Если бы не собачий лай, могло показаться, что никто не живет в этих застывших черных дворах
Хусейн старался шагать как можно тише, жался в тень дувалов, почти крался через глухие, замершие кварталы.
Возле низкого, полуразрушенного дувала он остановился, поглядел по сторонам, осторожно пролез в пролом.
Слабый лунный свет озарял однообразные. невысокие бугорки земли, заросли бурьяна, низкие мазары из сырцового кирпича. Это было отдаленное, глухое, бедняцкое кладбище.
Хусейн уверенно прошел между могила-ми, свернул, снова остановился, оглянулся и постучал условным стуком в низенькую дверцу вросшего в землю кладбищенского домика. Дверца бесшумно приотворилась, и он скрылся за ней.
Какая-то неясная тень шевельнулась у ближнего мазара, прошелестел сухой бурьян, потом снова все стихло.
В хибарке не было окон. В тусклом свете двух плошек с горящим жиром виднелся помост из старых досок, на нем лежало тело в белом саване, со следами совсем свежей могильной земли.
— Ну, начнем, — высокий, худой человек, известный бухарский врач Абдул-Мансур Камари шагнул к помосту. — Срезан саван.
Хусейн с ножом в руках склонился над телом. Послышался треск разрезаемой ткани.
— Пойду-ка я вокруг погляжу, — проговорил угрюмый, приземистый старик — кладбищенский сторож. — Заприте за мной.
Он вышел. Камари и Хусейн остались вдвоем. Камари провел длинный, уверенный надрез. Хусейн поднял иа него взгляд:
— А нельзя ли сразу начать с сердца?
— Нет, — сурово отозвался Камари. — Будем идти по порядку. Итак, брюшная полость… Дай малые щипцы.
Помогая друг другу, поочередно ставя зажимы, щипцы, они уверенно, привычно вели анатомирование.
— Ткань чистая… Болезненных признаков нет, — отметил Хусейн.
— Смотри внимательней. Видишь? Что это?
— Похоже на внутреннее кровоизлияние.
— Похоже. Но из-за чего оно возникло?
Они замолчали, склонились над телом голова к голове. Хусейн выпрямился первый.
— Все ясно. Гиппократ называет это гематомой. Серьезной болезни тут нет, он умер не от этого.
— Да, похоже, ты прав…
— Хотелось бы все-таки взглянуть на сердце, учитель, — напомнил Хусейн.
— Тихо. — Камари был раздражен. — Я же сказал, пойдем по порядку.
Луна чуть посеребрила стены мазаров. Близко пролаяла собака, где-то рядом хрустнул бурьян. Старик сторож обернулся, прислушался. Кажется, все стихло. Старик медленно двинулся дальше.
— Дай зажим. Так. Ну-ка, помоги мне.
Склонив головы, забыв обо всем, они трудились слаженно, увлеченно.
— Поперечный надрез сделай сам. Смелее! Так. Неплохо. Теперь отделяй диафрагму.
Колебался неровный свет горящих плошек на стенах хибарки. Где-то в ближней махалле затревожились собаки.
— Свет, где свет? — раздражался Камари. — Поправь светильник!
Хусейн поправил фитиль в плошке, придвинул ее ближе.
— Ну, — выпрямляясь и смахивая пот со лба, сказал Камари. — Вот теперь давай разберемся с сердцем…
Послышался тихий условный стук.
— Что там еще, — пробормотал Камари. — Открой.
Хусейн торопливо подошел к двери, откинул щеколду…
— Учитель!
В распахнутую дверь, отбросив Хусейна в сторону, стремительно ворвались люди.
— Сюда, мусульмане! — потрясая факелом, закричал худой дервиш с горящими глазами. — Они надругались над покойником!
Это был тот самый дервиш, что говорил на книжном базаре от имени халифа.
Ужас и слепая ярость волной прошли по толпе.
— Святотатство! О господи, какой грех!
— Вязать их! — прокричал Бин-Сафар, старик с окладистой бородой, проклинавший девушек-невест в день святой Пари. — Смерть выродкам!
Камари и Хусейн уже были схвачены, стиснуты, окружены. Пляшущий свет факелов выхватывал лица людей — ни одно из них не выражало сочувствия, лишь ужас и отвращение.
— Смерть! Повесить их здесь же, на кладбище! — выкрикнул бородач в синей чалме, часто вспоминавший великого калифа.
— Стоите! Стоите, правоверные!
Отчаянный крик и фигура старика в чалме с раскинутыми руками, застывшая на пороге, заставила толпу стихнуть.
— Именем бога и запрещаю вам эту расправу! — прокричал старик. — Кто прикоснется к ним без слова повелителя, будет проклят навеки! Это говорю я, мулла Мухаммад, настоятель соборной мечети!
— Верно! На суд повелителя! Во дворец! — раздались голоса.
— Дивись, аллах! — затрясся в истерике дервиш. — Они ищут суда могильным порам!
— Да, каляндар, да! — ответил мулла Мухаммад. — В этой стране пока еще для каждого есть суд и закон. Во дворец, правоверные! К повелителю!
Молчаливой, тесной толпой с факелами они прошли по улицам ко дворцу. Камари и Хусейна вели в
