дорогой. Когда оглянулся, пройдя метров двадцать, то увидел: он уже сложил книги в мешок и дрожащими руками привязывал их к санкам…
В конце «продовольственного» ряда стояли мужчина и женщина. Она покупала, он что-то продавал.
— Ну отдайте за четыре? Пожалуйста, — упрашивала женщина. Лицо ее было озабочено, красивые темные глаза глядели невесело.
— За четыре — не могу-с. Сказал, не могу-с — значит, не могу.
— Господи! — воскликнула женщина. — Но оно же краденое и вам ничего не стоит.
— Нынче оно стоит хлеба, сударыня, — спокойно ответил самодовольный гражданин с толстыми бритыми щеками и тяжелым носом.
«Почему не в армии?» — мелькнуло у меня. Подмывало назвать его господином: такой неприятно гладенький и сытый, не нашего времени масляный субъект.
— А краденое или нет — ни вам и ни мне об этом не известно: клейма на нем нет-с. Нынешняя цена ему — десять золотых червонцев.
— Совести у вас нет.
— Была и совесть в докарточное время.
— Живодёр!
— Как вам угодно, милая.
Он даже не обиделся. Женщина презрительно смерила его с головы до ног в замшевых полусапожках — он только ухмыльнулся.
Продавал он туалетное мыло. Три куска душистого розового мыла лежали на прилавке, возбуждая неукротимое желание начисто вымыться в теплой воде — сбросить с себя застарелую грязь и черную, дурно пахнущую на руках въедливую копоть. А женщине, возможно, надо было выкупать ребенка. Нет, не уступил проклятый!
Неожиданно на меня наскочил ошалелый человек. Он словно бежал от кого-то, — зацепив меня плечом, резко остановился.
— Простите.
Я молча кивнул ему. Он кашлянул, поднял руки к груди, испуганным голосом спросил:
— Зачем вы сюда пришли?
Какой все-таки нахал. Что ему надобно?
— Вы что, голодны? — В глазах человека метался искренний страх, даже ужас.
— Нет, не голоден.
— Тогда идите отсюда к чертовой бабушке! Бегите, не оглядываясь! Не растлевайте душу. Видите — ограбили! Начисто!
Он распахнул борта холодного ветхого пальто, и я увидел под ними волосатую синюю грудь и ключицы.
— Последний свитер с себя продал, последнюю сорочку и цигейковый женин жакет. И думаете, сыт? Ничего подобного! Все проглотил в минуту и ни крошки не оставил внучке. Теперь — убегаю, пока теплый. Простите.
И он побежал, припадая на левую ногу и постоянно озираясь. В уме или сумасшедший?
После встречи с этим человеком мне захотелось немедленно покинуть рынок. Быстро обошел крайние ряды и минут через пять был уже у выхода.
Ни одного солдата полка, ни одного военного я, к моему удовлетворению, не встретил. Не видел и ни одного рабочего. В битве черных рыночных страстей они не участвовали.
Снова Виктор Приклонский
Первая встреча с Виктором в нашем полку произошла в высшей степени неожиданно и при следующих довольно конфузных обстоятельствах.
Аэростаты в ту ночь были выбраны рано, и командир полка полковник Тарабрин решил объехать под утро несколько отдаленных точек, чтобы самолично убедиться, что расчеты сделали все необходимое (метеостанция предсказывала бурю) и заодно проверить караульную службу на биваках. Он взял с собой меня.
Поначалу все шло хорошо. Ночь была светлая, с луной, крепко морозило, и над городом стояла торжественная, совсем не военная тишина. Только изредка потрескивали камни мостовой, да за углами раздавались глухие шаги патрулей. Мы основательно продрогли, и полковник, поглядывая на светившийся циферблат часов, тихо говорил:
— Еще один заезд, Дубравин, и ровно в пять или около этого мы будем с тобой дома отогреваться чаем. Маша обещала заварить кипяток липовыми почками. Где уж достала, не знаю. — Посмотрев на луну, полковник прибавил:
— Чаю, хочу горячего чаю, Дубравин.
«Дома» — значит в штабе полка на Канале Грибоедова, мы передвинулись туда из района Автова с неделю назад. Маша — наш ефрейтор, машинистка, она же, по добровольному началу, официантка столовой офицеров штаба. А полковник Тарабрин — большой любитель чаю, «безудержный выпивоха», как он шутя говорил о себе, — он и меня заразил нижегородской страстью к крутому кипятку, заваренному какой-нибудь сушеной травой. Но в ту ночь, припоминаю, мне хотелось есть, неимоверно хотелось заправиться чем-нибудь погуще, нежели пустым, пусть и пахучим кипятком.
Завернули во двор Кировского завода — там стояла последняя точка, намеченная в эту ночь к проверке. Машину оставили у ворот, сами отправились к биваку. Полковник отлично знал расположение постов на всех наших точках, и не было еще случая, чтобы он не вышел прямо к часовому. Но в этот раз мы долго ходили вокруг да около аэростата, приминая выпавший с вечера снег, но никаких следов часового не видели. Поодаль, в углу заводского двора, стоял неприкрытый военный автомобиль, за ним возвышался заснеженный холм с жестяной трубой — то была землянка. Дым из трубы не курился, значит расчет отдыхал. Но где же часовой?
Близилось утро. Луна, насквозь прохваченная холодом, синела, вокруг нее сиял мерцающий нимб. С залива дул колючий ветер.
— Спят антихристы! — выругался полковник. — Дрыхнут, словно в престольную субботу. Охрану луне доверили! — Припорошенный снег нервно хрустел под его ногами. — Ну-ка, Дубравин, загляни, пожалуйста, в машину, — нет ли кого там.
Я побежал к автомобилю, открыл дверцу кабины и увидел серый огромный тулуп и винтовку с примкнутым штыком. Тулуп храпел — громко, покойно, безмятежно. Винтовка тоже, казалось, дремала: под широким рукавом тулупа ей было уютно.
— Здесь! Часовой в машине, товарищ полковник!
Тулуп вздрогнул, зашевелился. Из кабины высунулись сначала валенки, затем винтовка, наконец вывалилась на мороз вся неуклюжая фигура.
— Стой! Кто идет? — истошно закричал не совсем пробудившийся часовой и по привычке выбросил штык перед собой.
Я посторонился, глянул ему в лицо.
— Виктор! Неужели ты?! — по спине у меня побежали мурашки.
Приклонский остолбенел, плохо соображая, где он и что с ним приключилось Потом глаза его проснулись, испуганно блеснули и снова закрылись на какое-то мгновение.
— Это ты, Алексей? — спросил он лениво, нисколько, кажется, не удивившись.
Подошел Тарабрин. Спокойно остановился, спокойно, не собираясь ни ругать, ни расспрашивать Виктора, сказал:
— Значит, спал, голубчик.
Виктор оторопел. Полковник подождал немного, резко спросил:
