вперед, особенно если впереди тебя, точно спустившаяся птица, мчится озорная девушка, зовет поравняться с нею. Что ж, можно поравняться. Легкое усилие, резкий бросок — вот и поравнялись на узкой вершине снежного бархана. Нечаянный толчок в ее тонкую спину — и мы уже вместе, сначала на лыжах, потом как попало, один через другого, штурмуем глубокую темную долину. Медленно встаем, стряхиваем снег, собираем лыжи. Она выбивает холодные льдинки из кос, а ты деликатно извиняешься.
— Лешка, как не стыдно! — говорит она и обиженно поджимает губы.
На самом же деле она нимало не обиделась. Я вижу при лунном электричестве, как шаловливо блестят ее черные глаза и радостно прыгают длинные ресницы. В общем, нам обоим нравится эта случайная свалка в снегу, — я рад, что ее придумал. Мы снова, как бы невзначай, повторяем сумасшедший номер, затем убегаем дальше.
Поздно вечером, при торжественно царствующей луне, уставшие, мы возвращаемся.
— Спасибо, — шепчет она, тихо открывая калитку.
— До завтра, — отвечаю я и медленно удаляюсь на свой конец поселка.
Завтра новый безоблачный день, новые важные дела, новые радости и волнения…
Нас было четверо
Нас было четверо — друзей школьных лет, мы вместе учились и вместе проводили время. Про нас говорили: «Водой не разольешь». В действительности было иначе.
Нередко наш дружный квартет внезапно распадался, кто-нибудь временно выбывал, — тогда оставалось сколоченное трио. Но скоро возвращался и блудный четвертый… Этим четвертым чаще всего бывал Виктор — приятель капризный и манерный: он редко одобрял совместные затеи, но постоянно требовал видного места в четверке. Юрка и Пашка были куда снисходительней: не в пример Приклонскому, они ни на что не претендовали, но и ни за что не согласились бы покинуть добровольно корпорацию. Мне, секретарю комитета комсомола, сама судьба, должно быть, повелела быть цементирующим стержнем в синклите. Я ревностно оберегал его непрочное единство и всякий раз при разногласиях отыскивал основу для сплочения. Должен признаться, мне не всегда удавалось играть свою роль легко и безупречно.
Трое из нас на протяжении двух последних классов были постоянными членами школьного комсомольского комитета. Виктор при выборах комитета трижды баллотировался и трижды же с великим позором скакал на вороных. Проваливался потому, как представлялось его воображению, что девушки нашего класса будто не решались отдать за него голоса. Дело, конечно, не в девушках — они его действительно не уважали; дело заключалось в том, что Виктор слыл хвастливым и насмешливым парнем. Иметь же в комитете зубастого насмешника многим казалось совсем не обязательным и даже ненужным. Впрочем, это печальное обстоятельство ничуть не мешало Виктору участвовать в работе комитета. Мы не отказывали ему бывать на наших заседаниях и часто от имени и по поручению комитета просили «провернуть» то или иное масштабное мероприятие. Он, следует отметить, всегда с артистическим блеском выполнял такие поручения — если, разумеется, они ему нравились и если комитет гарантировал ему авторство инициативы.
Как-то мы сидели за маленьким столом под высокими кленами и до хрипоты решали один комитетский вопрос. Светило сентябрьское солнце… рядом, на площадке с пружинящей сеткой, сборные команды параллельных классов разыгрывали первенство по волейболу… за шахматными досками важно корпели любители головоломных комбинаций… группа малышей с песней и кошелками шла в пришкольный мичуринский сад… загоревшие и повзрослевшие за лето наши одноклассницы поодаль играли в крокет — стук деревянных шаров долетал под клены, и думалось: узорчатые лапчатые листья срывались с деревьев и падали нам на колени не сами по себе, а потому, вероятно, что их осторожно сдували вот эти грациозно легкие удары по шарам… Короче, жизнь средней школы в час перерыва между утренней и вечерней сменами плескала через край.. Только мы, комитет, ревнивые поборники общественного начала, обязанные своей инициативой и трудом споспешествовать благополучному ходу внеклассной работы, добровольно отрешились в этот благословенный час от соблазнительных увлечений спортом и в стороне от всех засели придумать что-нибудь новое, что внесло бы еще одну свежую струю в нашу и без того разнообразную жизнь.
— Эй вы, комитет! Какие проблемы решаете? — прозвенел с крокетной площадки голос Катюши Ильинской.
Мы не ответили ей, не видели ничего вокруг — продолжали спорить. Спорили же мы о роли музыки в школьном воспитании. Предложил этот вопрос и настоял его обсудить экстравагантный Юрка. Все необычное в наших начинаниях исходило от увлекающегося долговязого Лучинина. Вот и тогда:
— Вы как хотите, а я не могу представить себя выпускником образцовой школы, не успевшим познакомиться с классической музыкой. Нет, не могу представить.
— Зачем представлять? — отрезвил Лучинина Пашка Трофимов. — Ты сам по себе, музыкальные шедевры — сами по себе. А «вещь в себе», как заметил Кант Иммануил, ничуть не означает «вещи для нас».
Пашка в те уже годы бредил философией и не упускал момента, чтобы не ввернуть в любой разговор — о классной дисциплине ли, об успеваемости, или о работе с пионерами — мудрую философскую цитату.
— Вот именно, Кант! — огрызнулся Юрка. — Десятиклассник, завтрашний выпускник — и вдруг недоучка! Хорошо хоть, что вовремя разучил с пионерами все современные песни. На этом мои познания в музыке закончились.
— А мне лично чудится… — вступил в разговор сидевший с нами Виктор. Он всегда начинал оригинально. — Чудится: там, под столетним вязом, вдруг возникает открытая сцена. Затем по мановению палочки, а то и огрызка карандаша нашего меломана Юрия на ней появляется симфонический оркестр и начинает увертюру Людвига Бетховена. Мы, конечно, слушаем. Мы, недовоспитанные десятиклассники образцовой школы, сидим, закрыв глазки, и умилительно слушаем…
— А что, не создадим оркестр? Почему не можем? — разгорячился Юрка.
— Утопия! — басом заметил Трофимов. — Начни хотя бы с балалайки.
— Я не один хочу начинать. Давай возьмемся вместе.
— Музыка меня не волнует, — отмахнулся Павел.
— Верно! Я и забыл. Ты же у нас гомолит. Бесчувственный и невозмутимый, как булыжник.
Пашка ухмыльнулся. А Виктор внушительно добавил:
— Помните Крылова — «Лебедь, рак да щука»? Не бывать в нашей школе оркестру!
Пришлось возразить ему:
— Возьмем и организуем на удивление всем сомневающимся.
— Ну и секретарь у нас. Цезарь — не секретарь! Пришел, увидел, победил. — Виктор ехидно улыбнулся. — Сейчас же поверить или подождать немного?
— Можешь не обременять себя ни верой, ни надеждой. Оставайся скептиком.
Спорили язвительно. Разошлись, не приняв никакого решения.
И так почти всегда. Дружные и согласные в мелочах, мы очень часто играли в оппозицию при обсуждении сложных, серьезных вопросов. Мы были разные. Потому и дружили, наверное, что были разные, что своими индивидуальными качествами дополняли друг друга, а вместе составляли нечто целое.
К спору о музыке возвращались не раз. И как бы там ни было, все же добились своего: в зиму 1939 года, в последнюю зиму нашего пребывания в школе, мы сколотили свой струнный оркестр — «почти симфонический» — и слушали классическую музыку. Тогда над Сосновкой шефствовала группа артистов Большого театра. С их помощью мы разучили небольшой репертуар, и однажды весной наш самодеятельный концерт в течение восемнадцати минут транслировали по московскому радио.
Не знаю, что переживали в те минуты мои беспокойные друзья — они в составе оркестра сидели в районной радиостудии. Я же буквально витал в поднебесье: стоял рядом с директором школы у хриплого
