Виктория
Трижды за время учения на курсах я посещал свой полк и каждый раз при этих посещениях встречался с Викторией Ржевской. На мой взгляд, она хорошо включалась в дело и в моих консультациях, по совести сказать, не нуждалась. Тем не менее она уверяла, что ждала моего прихода и приготовила для обсуждения кучу неотложных вопросов. Я выслушивал эти вопросы, а про себя подумывал: «Могла бы и сама поразмышлять над ними, ничуть не обязательно приглашать Дубравина». Правда, иные вопросы были интересны, беседовать с нею было не скучно.
Однажды она сказала… Мы сидели в кабинете на Васильевском острове, она разложила бумаги и просила придирчиво их просмотреть. Бумаги были просмотрены, изъянов я в них не нашел. Водворив бумажное хозяйство на место, в ящик стола, Виктория спросила:
— У нас будет коммунизм, Дубравин. И любовь будет высокая, да? А можно ли приветствовать любовь в войну или надо воздержаться? Что бы вы сказали, если бы вдруг полюбили?
Я вспомнил холодное утро апреля — тот пасмурный день на рассвете, когда мы впервые встретились с Викторией. Я проходил мимо штаба второго дивизиона — она, ежась от холода, стояла на пригорке и пускала в небо метеорологические зонды. Я остановился, спросил, благоприятный ли будет прогноз. Она воззрилась на меня сердитыми глазами и дерзко сказала: «Проходящим не докладываем». Я объяснился, назвал себя комсоргом. «Комсорг?! — удивилась Виктория. — Так что же вы не поможете, если комсорг? Перед вами рядовая комсомолка, готовая вот-вот превратиться в ледышку!» — «Что вы хотите?» — спросил я не совсем удачно. Она меня разыграла: «Танцевать. Страшно хочу танцевать. Комсорг ведь не будет против, если военные девушки надумают вдруг танцевать? Хотя бы в порядке компенсации за ревностную службу…»
— Чему вы улыбаетесь, Дубравин?
— Вспомнил первую нашу встречу.
— Когда я была метеорологом и бросала к облакам прозрачные шарики?
— Девушки хотят танцевать, — говорили вы.
— Верно, говорила. А теперь я заявляю: девчонки безумно желают любить. Честное слово, Дубравин. Влюбляются одна за другой. Что ни день, то новость. Что ни точка, то голубая лирика.
— Ну и что же?
— Вы не против?
— Мое личное мнение едва ли авторитетно.
Виктория помедлила.
— А что бы вы сказали, увертливый Дубравин, если бы одна из них неожиданно втрескалась в вас?
— О, я бы подумал!
— Разве об этом думают?
— Конечно.
— Может, почитать что-нибудь следует? Ну Маркса, может быть, Ленина…
— Полезно.
— Хорошо. Я посоветую ей Чернышевского. Мило, до чего же мило, Дубравин! Когда вы придете в следующий раз?
— Принимать экзамен по марксизму?
— Искать панацеи от любви.
— Кому-нибудь грозит серьезная опасность?
— Боюсь, что грозит.
Когда я обдумывал эту встречу, передо мной возник один любопытный вопрос: всегда ли любовь подчиняется рассудку? Дело не в том, что в войну будто бы надо наступать на чувства — как раз наоборот: чувства ведут себя самостоятельно. Виктория мне нравилась. Нравились ее синеватые глаза под длинными ресницами, а главное — веселые и дерзостные мысли. Она умела мыслить независимо. Но есть же на свете Валентина! Одна сосновчанка, другая ленинградка. Та далеко, эта близко… Дубравину грозит опасность. Вот не ожидал.
Кому нужен «Король Лир»?
Как-то ранним утром мы повстречались с Юркой у Финляндского вокзала. Я направлялся за город, в полевой филиал наших курсов, Юрка торопился по делам газеты. Накрапывал дождь. Мы остановились в углу привокзальной площади неподалеку от тумбы для афиш. Закурили.
— Все учишься? Не надоело? — спросил меня Юрий со свойственным ему прямодушием.
— Скоро закончу. Не критикуй, пожалуйста. Самому до чертиков тошно.
— Значит, будешь агитатором?
— Похоже.
— Зашел бы как-нибудь ко мне. Мы теперь на улице Некрасова.
Мы одновременно посмотрели на часы, затем — на круглую тумбу. Среди старых, потрепанных ветром афиш сквозь мутную сетку дождя выделялась новая — красочный анонс о постановке шекспировского «Лира». Мы долго смотрели на афишу, изображавшую британского короля и его косматого шута, застигнутых неистовою бурей в поле.
— Не понимаю! — возмутился Юрка и отчаянно затряс головой. — А ты понимаешь?
— Тут и понимать нечего, — ответствовал я. — Скоро, надо думать, нам покажут «Лира».
— Но кому он нужен, этот несчастный король, обманутый своими дочерями?! Ты только подумай: Лир — и блокада Ленинграда… Ничего не нашли более подходящего к условиям. У вас, товарищи ленинградцы, выносливые нервы — пожалуйте вечером на старую трагедию.
— Я с удовольствием посмотрел бы «Лира».
— С ума посходили! Больше нам делать нечего, как только вздыхать на трагедиях.
Спорить было некогда. Юрка замахал руками, с сердцем швырнул на тротуар окурок, и мы разошлись.
Дней через восемь я проходил по улице Некрасова. Обстрел застал меня у дома, где помещалась редакция Юркиной газеты. Я решил воспользоваться случаем и заглянуть к товарищу.
Он сидел один в просторном кабинете на третьем этаже и вдохновенно марал бумагу. Свистели над крышей снаряды, звонко дребезжали стекла, где-то поблизости ухали разрывы — Юрка ни на что не обращал внимания. Он не заметил даже моего прихода, не поднял взлохмаченной головы, когда хлопнула дверь и я тихо сказал: «Здравствуй, Юрий!» Я устроился за крайним столом возле двери — в кабинете стояло с десяток столов, — стал молчаливо наблюдать за Юркой. Его стол упирался в простенок, Юрий сидел вполоборота к двери, не видя меня, левой рукой теребил вихры, правой — лихорадочно быстро покрывал чернилами крупный лист бумаги.
Должно быть, он в самом деле был захвачен вдохновением. Я не знаю, что оно такое, божественное вдохновение поэтов, но, глядя на Юрку, можно было думать: это — стенографическая быстрота работы руки; огненно-блестящие глаза, не видящие ничего другого, кроме листа бумаги; странная контужная глухота; тупые удары кулаком по собственному лбу, словно под ним застоялись мысли; беспрерывное шмыганье носом, дерганье плечами, нервное скусывание длинных ногтей с пальцев левой руки — вообще истязание себя, какая-то безумная отрешенность от реальной обстановки.
Снаряд оглушительно треснул посредине улицы, дом вздрогнул, стекла в кабинете посыпались на пол — Юрий только выругался: «Чертовы фрицы!» — и с гневным исступлением продолжал работать.
