Он промолчал. Он не был ленинградцем — не знал расположения улиц и их названий. Минут через десять, на другом конце улицы, он заинтересованно спросил:
— Какой же это Писарев, Дубравин?
— Разумеется, Писарев Дмитрий Иванович. Знаменитый русский публицист и критик. Революционный демократ. Современник Некрасова и Чернышевского.
— Дальше! — недовольно крикнул Водовозов.
— Что дальше? Дальше вы сами отлично все знаете.
До войны Водовозов преподавал литературу в педагогическом институте в Ярославле. Кого-кого, а Писарева он должен был знать.
— Возможно, кое-что знаю.
— Почему — возможно? Читали же студентам лекции.
— Не только читал. Я, милый мой Дубравин, диссертацию о нем написал. Осталась недописанной последняя глава.
— Вот это действительно удивительно! — обрадовался я.
— Что ж тут удивительного? — спросил сердито Водовозов.
— Вообще эта ночь какая-то удивительная. Я только что мечтал о будущем. Добрые мысли, знаете, в голову лезли.
— А я вспомнил прошлое. Задумался — и в яму угодил.
Я попросил рассказать что-нибудь о Писареве. Не сразу и, показалось мне, не очень охотно Водовозов начал:
— Помните последние слова из «Реалистов»? «Все устремления, все радости и надежды реалистов, весь смысл и все содержание их жизни исчерпываются словами: «Любовь, знание и труд». В этом манифесте недостает еще одного великого слова — «творчество». Хотя Писарев на протяжении всей статьи говорит о
— Надо думать, — неустанно повторяет Писарев.
— Надо думать, — подтвердил Водовозов. — А что значит думать? О чем и о ком надо думать? С высоты нашего времени надлежит больше думать о человеке. О том, как поднять его выше, сделать культурнее и человечнее. Мы научились строить заводы, конструировать машины. Переделали общественные отношения. Неплохо иногда подчиняем природу. В этой полезной работе меняется и сам человек. Бытие определяет сознание. Совершенно верно сказано. И не только сказано — это закон. Если мы хотим возвысить человека, надо сделать нормальными условия его существования. Но это не все. Еще, я полагаю, надо почаще заглядывать в завтра. Чаще показывать людям те перспективы и возможности, что окрыляют радостью исканий и зовут, волнующе зовут все вперед и дальше. Что скажете?
Я подумал и сказал:
— Вы либо идеалист, товарищ Водовозов, либо восторженный мечтатель. Простите за откровенность.
— И то, и другое, — усмехнулся Водовозов. — Охотно вас прощаю и не боюсь никаких обвинений в идеализме. Потому что, когда мы мечтаем, мы все понемногу грешим идеализмом, увлекаемся настолько, что в сферах умозрительного выходим на самые границы материального, иногда, возможно, и срываемся с них. Но я не такой уж безнадежный утопист.
Водовозов чем-то напомнил мне Пашку. Я ему заметил:
— Вы отвлекаетесь от войны.
— Да, от войны отвлекаюсь, — с удовольствием сказал Водовозов. — Отвлекаюсь, ибо твердо убежден, что безусловно победим, а после победы добьемся спокойного прочного мира. Тогда, после войны, мы возобновим строительство — и тогда-то, берусь утверждать, важнейшим объектом созидательной работы окажется сам человек… У нас нет и не будет эксплуататоров, нет и не будет классовых споров, мы дружно и сообща будем создавать материальные богатства. И что помешает нам в этой работе одновременно заниматься и самым высоким творчеством — творчеством человека? Наполнением его души вполне современным благородным содержанием… Коммунизм будет, Дубравин. Коммунизм непременно будет. А главное в коммунизме — это человек. Сам — всевышний и царь, и первый, после природы, начальник и законодатель. И какими жалкими пигмеями будут перед ним все Цезари и Наполеоны прошлого!
— Не хотите ли вы…
— Я хочу одного, дорогой товарищ. Хочу своими руками успеть положить несколько кирпичей в фундамент того великолепного здания, о котором мы с вами мечтаем… Ради которого сторожим вот эту дьявольски темную ночь и шесть дней в неделю штурмуем полевую тактику. Ох, тяжеленька для меня эта военная наука. Я ведь астматик, Дубравин.
Последние слова он выпалил гневно, будто с удовольствием выругался.
— Вот вам, если приемлете, последняя глава из диссертации.
— Приемлю! Блестящая глава! Все ее тезисы приемлю.
— Не знаю только, — сказал Водовозов в раздумье, — удастся ли дописать ее.
— Не вы, так другие допишут. Обязательно допишут. Она чрезвычайно нужна, такая глава.
— Почему же не я? — с обидой спросил Водовозов.
И я пожалел. Пожалел, что сказал второпях нетактично. Первым автором этой главы был, конечно, Водовозов, скромный, неразговорчивый преподаватель Ярославского пединститута.
— Извините, пожалуйста. Болит ли у вас колено?
— Колено? Пустяки. Утром смажу йодом.
До утра оставалось немного. На востоке уже редело.
Реликвия цеха
«Старики, сколько я наблюдаю их, все на одну колодку. У них, видите ли, патриарший опыт за плечами, авторитет седых волос и несомненное право поучать других. Они все изведали, все безусловно знают и потому готовы одарять тебя золотыми советами хоть круглую смену, даже сверхурочно, лишь бы ты не ленился шевелить ушами да изредка, приличия ради, вежливо им поддакивал. Старик Никаноров не таков. Лишнего болтать не умеет, советами не надоедает и вообще не кичится седой стариковской мудростью. Но если что скажет, то скажет непременно в точку, будто его слово заранее отмерено для этого. Ему шестьдесят два года, вернулся на завод в первый день войны, работает у нас бригадиром. Картина, что вас интересует, как раз у него в бригаде. Так что придется вам беседовать с самим Никаноровым».
Так говорил нам — представителю Музея Революции и мне — секретарь парткома одного ленинградского завода.
Мы пришли на этот завод, чтобы забрать полотно «Ленин у рабочих». Не знаю, почему начальник наших курсов в помощь сотруднику музея выделил именно меня. Несколько необычное задание. Но чем только не приходилось заниматься в блокаду товарищам военным!..
Пошли в бригаду Никанорова. В широком простенке над станками висела большая старая картина. Похоже, механический завод, угол какой-то мастерской. На переднем плане полотна была раскаленная печка, медный чайник на ней; за окнами — темная ночь и отсветы далекого зарева. Сразу за печкой расположился стол, заваленный бумагой и инструментами. Семеро пролетариев сгрудились возле стола, водят корявыми пальцами по розовым чертежам и напряженно думают. Ленин, наклонившись к столу, внимательно их слушает…
— Вот эта самая! — волнуясь воскликнул сотрудник музея. — Удивительно, что мы не знали о ней раньше.
Позвали Никанорова.
— Мы забираем у вас полотно.
— Как то есть? Какой такой властью?
