Он безусловно рехнулся, мой ненормальный друг. Следующая чушка угодит на стол и разольет чернила. Густо перепачкает рукопись…
— Здравствуй же, Юрка! — крикнул я во весь голос, в мгновение очутившись возле его стола.
Он испуганно вскинул голову, встал, растерянно улыбнулся.
— Здравствуй, Алеша.
— Извини, что оторвал от дела. Но ты так увлекся…
— Наши все в убежище. Я один тут… И неожиданно хлынули мысли…
— Что ты сочиняешь? Что-нибудь срочное?
— Пьесу, — тихо сказал Юрка. — Героическую драму о Ленинграде. — Он взял меня за руку, стиснул запястье. — Кому сейчас нужен «Король Лир»? Ну кому он нужен? Требуется героическое, понимаешь?
— Собирай бумаги.
— А что? Что такое?
В дверях показался старший батальонный комиссар. Скользнул сердитыми глазами по окнам и потолку, недовольно крикнул:
— Товарищ Лучинин, кажется, стреляют?
— Стреляют, товарищ комиссар. Сейчас ухожу, — виновато отозвался Юрий.
Он схватил со стола бумаги, сунул в карман, и мы вышли с ним на лестницу. Комиссар остался в кабинете.
— Редактор, — с обидой пожаловался Юрка. — В тревогу мы все перемещаемся вниз, а там невозможно тесно.
Низкий двусводчатый подвал под этажами дома был оборудован для работы в часы тревоги. По углам и вдоль стен стояли близко друг к другу казарменные тумбочки, за ними на низких некрашеных табуретках сидели сотрудники редакции, каждый что-то писал.
Мы остановились у свободной тумбочки у входа. Юрий посадил меня на табуретку, сам присел на корточки к стене. Говорили вполголоса, чтобы не мешать другим. Против нас под яркой электрической лампой с абажуром из серого картона, откинувшись на спинку плетеного кресла, задумчиво сидел старик — единственный гражданский человек во всем убежище. Перед ним был столик, заваленный свертками карт и чертежами.
— Добрый вечер, Митрофан Ипатьевич! — поздоровался с ним Юрка.
Старик чуть заметно улыбнулся.
— Присмотрись к нему, — шепотом посоветовал Юрка. — Колоритнейшая личность.
Старик был любопытен. С гривой седых волос на голове и разметанной по широкой груди курчавой, тоже седой бородою, он отдаленно напоминал Толстого. Сходство усилилось, когда он повернулся в профиль: такие же мохнатые брови, широкое ухо, крупный сизоватый нос и белый сократовский лоб над бровями. Он перебирал листы чертежей и часто постукивал по ним карандашом. Сидел почему-то не совсем естественно: ноги, будто деревянные, беспомощно свисали к полу и не шевелились, тогда как вся его фигура выражала стремительный порыв и энергично двигалась.
— Тоже газетчик?
— Нет. Инженер-гидрогеолог. Живет в нашем доме над редакцией, а здесь, видишь, занимается. Инвалид. Сам передвигаться не может. Утром его спускают, а на ночь поднимают наверх. Иногда и ночует здесь. Знаешь, что пишет? Записку о грунтовых водах. Задание Совнаркома. — И в самое ухо мне Юрка шепнул: — Метро будут строить в Ленинграде. Митрофан Ипатьевич — один из авторов проекта.
Я не удивился. Ленинград уже давно представлялся мне непостижимой загадкой — что ни день, то открываешь неожиданное. Удивительно ли, если такие вот седогривые старики с весенними глазами, сидя в убежищах, вычерчивают план метрополитена. Не удивительно, что Юрка возьмет и напишет пьесу. Совсем не удивительно.
— Как ты назвал свою драму?
— «Говорит Ленинград», — тотчас отозвался Юрка. — Митрофан Ипатьевич — один из прототипов.
— И скоро закончишь?
— Осталась последняя сцена.
Объявили отбой. Сотрудники редакции оставили тумбочки и потянулись наверх. Мы подошли к старику.
— Ухо?дите? — крикнул старик и блеснул глазами. — Скучища без вас — с геркулесовы столбы. Скучища! Впрочем… — махнул решительно рукой. — Уходите!
Мы поклонились ему и вышли.
По дороге домой в моей голове надоедливо бился вопрос: «Кому нужен «Король Лир»? В самом деле, нужен ли?..» Затем шекспировского Лира заслонил и вытеснил образ Митрофана Ипатьевича. Только ли воины фронта и менее всего пэвэошники, думалось мне, олицетворяют каменную стойкость Ленинграда? Прежде всего ее олицетворяют такие вот подвижники.
Глава из диссертации
Была непроглядная сентябрьская ночь, черная, сырая, — в такие кромешные ночи городу снились волшебные сказки. Почему? Потому что налета не будет: в дождливые ночи немцы не летают. Не будет, вероятно, и обстрела: слишком темно, чтобы корректировать огонь.
Мы в паре с Водовозовым патрулировали небольшой квартал в юго-западном секторе города. Напряженно вглядывались в темноту, ловили шорохи и запахи, молчали. Он был неразговорчив, Водовозов. Я тоже не стремился к прениям. В густой темноте хорошо мечтается. Я вспомнил Сосновку и с ужасом подумал: «Сколько еще таких вот ночей отделяет нас от солнечного утра победы? С ума можно сойти, если представить, сколько за войну потеряно драгоценного времени. Каждый человек мог бы сделать что-нибудь полезное…»
И дальше рассуждал: если бы собрать в истории человечества все предложения, проекты и открытия, направленные к улучшению жизни людей, а с другой стороны, собрать в одну кучу все умышленные и бессознательные, все объективные и субъективные препятствия, мешавшие этому, — перевес определенно оказался бы на стороне творческого начала. И когда люди станут жить только по-человечески, когда они поведут линию прогресса только по вершинам этого начала, как же подвинется вперед человек, какие новые выси откроются перед ним, каким он станет великаном!.. Это начнется в коммунизме. Войн тогда не будет. Не будет этих бессветных ночей и бессмысленного истребления народов…
Мне захотелось крикнуть в темноту: «Слышите, люди? Слышите ли голос Ленинграда? Ленинград живет. Он борется и стучит ради вас каблуками патрулей в эту аспидно-черную ночь. И желает счастья. Желает вам вечного света и высоких помыслов. Будьте разумны, берегите жизнь. Будьте разумны и красивы!..»
— Дубравин! — позвал Водовозов и тихо при этом выругался.
Я оглянулся — никого не видно.
— Где вы, товарищ Водовозов?
— Да вот же, за углом, черт побери! Дайте мне руку.
Увлеченный мыслями, я не заметил, как отстал от Водовозова. Он, видимо, оступился и упал в воронку От снаряда.
— Все ли в порядке? — спросил я, вытащив его из ямы.
— Колено расшиб. Где это меня подстерегло?
Я осветил фонарем мокрый угол здания, прочел под жестяным козырьком номер дома и название улицы — буквы потемнели, козырек был ржавый, едва удалось разобрать потускневшую надпись.
— Улица Писарева.
— Вот не ожидал! — удивился Водовозов.
— Граница нашего патрульного района. Мы на своем маршруте, пока никуда не сбились.
