— Есть циркуляр правительства, об охране памятников революции и ценных произведений искусства.
— Разумный, циркуляр, не возражаю.
— Стало быть, картина будет находиться в хранилищах музея.
— Ничуть не обязательно.
— Вы, вероятно, не представляете, — говорил музейный представитель, — это же редкая и чрезвычайно ценная картина. Копий с нее не зарегистрировано.
— Совершенно правильно, — ответил Никаноров. — Первый и единственный экземпляр. Реликвия нашего цеха.
— Вы что-нибудь знаете об этом произведении?
— Пожалуй, не что-нибудь, а всю его биографию.
Мы попросили поведать нам эту «биографию».
Картину написал один петроградский художник — давно еще, в двадцать четвертом году. Вскоре он умер от чахотки. А изобразил он доподлинный исторический случай — приезд Владимира Ильича на завод в октябрьскую ночь семнадцатого года.
— Шла четвертая ночь после восстания, — говорил рабочий. — Я слесарил в те дни в вагонной мастерской, и работали мы чрезвычайный заказ революции — сколачивали бронепоезд. Как мы его делали, этот первый бронепоезд, сама история, наверно, позабыла. Но вот что запомнилось навечно — клепали и кумекали одни. На всю мастерскую не осталось и плохонького инженера: все посбежали от Советской власти. Не зря же художник чертежи расстелил на своей картине. Эти чертежи да разные хитрые расчеты все печенки нам тогда испортили. А делать велено спешно: три-четыре дня на заказ отпущено. Вот и старались. Дневали и ночевали на заводе, питались крутым кипятком да сушеной воблой. Иногда, впрочем, картошку добывали…
В первом часу ночи вызвали в завком. Приходим и видим: за столом трое наших рабочих из пушечной мастерской над чертежами думают, а возле чугунной печурки, растопырив озябшие руки, стоит и согревается Ленин. А ночи прохладные были, предзимняя изморозь — пока ехал из Смольного (в пальтишке да в кепке приехал), понятно, настудился крепко. Я его знал, он меня тоже. Поздоровались, улыбнулись, и он спрашивает:
— Так как же, Никанорыч, когда бронепоезд на рельсы поставите?
— Как приказано, Владимир Ильич. Третьего дня на исходе надеемся выдвинуть.
— А пушки когда будут?
— Послезавтра к вечеру, — сказали пушкари.
— М-да, — говорит, — долгонько. — Сам недовольно хмурится. — А нельзя ли поскорее изготовить? Генерал Краснов в Петроград спешит. Если завтра мы не прикроем Николаевскую дорогу, послезавтра он, чего доброго, может оказаться в Питере.
Переглянулись.
— Так как же, революционный класс? Давайте-ка ваши премудрые чертежи, помозгуем вместе.
— Чертежи — бумага, Владимир Ильич, — молвил Митрофан Васильев. — Раз такое горячее дело, тут по сердцу надо.
— А что говорит пролетарское сердце?
— Сердце толкует: надобно выполнить.
— А как другие думают?
— Что же тут думать? — отвечали. — Ежели требуется, стало быть сделаем. Революция-то наша, рабочая революция, — нам и защищать ее.
— Великолепно сказано! — смеется Ильич. — Буржуев и белых генералов ни на пядь не подпускать к столице.
В эту минуту Ванюшка Найденов притащил в ведре печеную картошку. Опустил на стол прямо перед Ильичей.
— Давайте заправимся немного.
— Это что еще такое? — спрашивает Ленин.
— Картошка, Владимир Ильич. Не побрезгуйте, закусите с нами.
— Отчего же, — смеется. — Я люблю картошку. И честно признаюсь перед вами, проголодался с вечера.
Я потом расспрашивал художника: «Что же вы, Виктор Александрович, картошку-то рассыпчатую не показали? Чертежи были собраны, и мы всей артелью с аппетитом занимались за столом картошкой». — «Что вы! — говорил художник. — Ленин и печеная картошка. У него в ту ночь весь земной шар, поди, в голове крутился».
Нет, земной шар у него в ту ночь не крутился. О чем думали мы, о том и он с нами думал. За картошкой мы его спросили:
— Какая теперь главная задача у Советской власти?
— Первая и главная задача — мир.
— А потом?
— Потом — труд. Труд для себя, без эксплуататоров и тунеядцев.
— А дальше? — допытывался Найденов.
— Дальше? Что ж, дальше, надо думать, коммунизм воздвигнем. И вся Советская власть в трех этих пунктах: мир, труд, коммунизм.
Сказал это слово, хлопнул себя по лысине и громко рассмеялся.
— Мир, убеждаю вас, а сам приехал подтолкнуть насчет бронепоезда и пушек. Вот ведь какая диалектика у Советской власти! Не правда ли, сложная штука — диалектика?
— Диалектика простая, — сказал ему Васильев. — Если хочешь мира, прочисть и заряди ружье. Древняя истина, Владимир Ильич.
— Древняя истина, товарищи. Такова жестокая необходимость…
Вот какая была ночь двадцать девятого октября семнадцатого года. Сильно памятная ночь, товарищи…
Помолчали. Я потом спросил у Никанорова:
— А бронепоезд… все-таки сделали?
— Бронепоезд и пушки были готовы на следующий день.
Мы не выполнили свою почетную задачу. Не только Никаноров — вся его бригада в один голос сказала, что лучшее место для картины — вот здесь, у станков, на глазах у рабочих. А сохранить ее они, конечно же, сумеют.
Музею оставалось снять с картины копию.
Пашкина философия
Пашка давно и основательно продумал свое отношение к миру. Нет таких вопросов во вселенной, каких не коснулась бы его беспокойная мысль. И все недоволен чем-то, все постоянно ищет, решает про себя шарады.
Спросил его:
— Ты когда-нибудь размышлял о смерти?
Он ответил:
— Смерти не боюсь. Рано или поздно умирать придется.
— Но лучше, вероятно, позже?
Он глянул на меня неласково, но тут же расплылся в широкой улыбке и мягко, застенчиво сказал:
— Не все еще мысли перебывали в голове, не все еще чувства изведаны сердцем…
