Одна из них пошла навстречу. Увидев незнакомого, остановилась было, застыдившись.
— Ты что, Акулина? — сказал Михиевич. — Твой черед самовар ставить?
— Мой, Семеныч.
Она стояла, босоногая, с подоткнутой юбкой, улыбаясь, обнажая белые ровные зубы.
— Вот, на! — сказала она, протягивая Михневичу маленькую книжку в красной обложке. — Прочли мы. А другую на завтра оставь.
— Ладно.
Сели пить чай за длинный стол под навесом — Лунин и Михневич вместе с девками. Прежде чем сесть за стол, бегали девки в сарай поправлять волосы перед осколком зеркала.
Лунина конфузились немного, а с Михневичем были запросто.
Собирались облака растрепанные, волокнистые. Надвигаясь, чернели. Кто-то сказал:
— Ох, гроза скоро! По весне первая.
И в самом деле что-то глухо застучало мелким стуком в темном небе. Упало несколько капель крупных на деревянный навес.
Все пошли гурьбой в сарай, где устроены были сплошные низкие нары. Девки сбились в кучу, смеясь. Повеял ветер, взвивая черную пыль, видную из открытой настежь двери. Зашумели шумом шепотливым мшистые ели и сосны. Красноватый свет ослепил глаза на мгновение. И троекратным рокотом гром приветствовал трепетную землю.
Дождевые капли торопливо вразброд застучали по крыше. Как черные разодранные ткани висели тучи на небе. И вдруг хлынули сверху потоки и все смешалось. Громыхал тяжко гром, как будто кто-то громоздкий катился по каменным ступеням лестницы высокой, стуча. И незримая рука рассекала непрестанно сумрак острым ножом, оставляя на мгновение кровавый след.
Приехал исправник Усачев, толстый и сонный человек, и с ним совсем пьяный становой. Они ходили вокруг народного дома, размахивая руками. За ними — крестьяне-понятые с видом обреченным и понурым.
— Позвать сюда господина председателя общества трезвости села Пустынина! — сказал строго исправник, обращаясь к понятым.
Мужики не поняли, кого надо позвать.
— Тезку моего позовите, Семена Семеныча, милые вы мои! — сказал становой ласково. И потом неожиданно прибавил непечатную брань: «Ну, марш! Живее!.. Такие-сякие…»
Пока ходили за Михневичем, исправник сидел на крыльце и дремал. Его лысина розовела в лучах солнца, склонявшегося медленно к березовой роще.
Когда пришел Михневич, исправник сделал кислое лицо и сказал:
— Вот, батенька, и дождались: опечатать приказано…
Исправник долго объяснял, по какой причине не разрешен устав общества трезвости и почему надо опечатать народный дом, но понять его было трудно.
Становой сказал:
— Трындили-брындили, а что толку? Плюньте, Семен Семенович, и дело с концом…
Потом исправник, кряхтя, взобрался на крыльцо и сказал:
— Ну, Семен Семенович, приступим…
Приложили большие бурые печати.
Внутри, из-за двери, послышался жалобный писк.
— Ах, грех какой! — вздохнул понятой. — Кота опечатали… Васинька… Кыс… Кыс…
В это время к народному дому подъехали в шарабане княжна с Бешметьевым.
— Вот вам и спектакль! — сказал Михневич, здороваясь с княжной. — Опечатали нас, княжна…
— Ах, Бог мой! Где же мы будем играть?..
— Не знаю.
— Как нескладно! — пробормотал Бешметьев. — Как нескладно…
Исправник подошел к Бешметьеву с приятной улыбкой:
— Если бы вы, ваше сиятельство, написали губернатору…
— Нет, где же нам устроить спектакль? Где? — волновалась княжна.
— Можно в оранжерее старой, — сказал Михневич, соображая.
— В самом деле, в оранжерее. Пожалуйста, Семен Семенович, не отменяйте репетиции… Сейчас все туда и пойдем… И остальным надо сказать… Граф скажет. Пойдите, голубчик. Может быть, вы, граф, и Бориса Андреевича приведете?
Граф поклонился покорно.
Огромная старая оранжерея, с разбитыми кое-где стеклами, вся светилась в вечернем солнце: на полу легла большая радуга семицветным ковром. Внутри оранжереи воздух был влажный и от стен веяло приятной прохладой.
Михневич отгородил часть оранжереи скамейками и сказал:
— Вот здесь будет сцена. Пожалуйте, господа, начинать…
— Позвольте, — сказала княжна, — кажется, еще не все собрались… Вот Лунина нет. Без него нельзя.
— Да вот и Борис Андреевич! — сказал белокурый студент Чепраков, который должен был играть Кудряша.[1238]
Княжна первая подошла к Лунину.
— Наконец-то мы с вами познакомились. Вы должны нам помочь, не правда ли? Вы будете играть?
— Нет, простите, я пришел извиниться. Играть не умею. Да и страшно это…
— Жаль как! — сказала княжна. — Ну, делать нечего, графа играть заставим. А вы все-таки не уходите. Граф! Будете играть?
— Хорошо. Я согласен.
— Вот здесь первая кулиса. Здесь скамья. Мы начинаем, господа! — кричал Михневич.
Лунин вышел из оранжереи. Благоухали томно липы. И легкий шелест вечерний чаровал сердце. Кое-где червонились стволы и листья, но уже благовонный сумрак, сгущаясь, осенял парк. Лунин сел на чугунную скамейку.
«Вот сейчас придет она. И будет сладостно и больно. Так надо, надо…»
И в самом деле Анна шла по аллее, как сомнамбула, как будто ведомая неведомой силой.
Она подошла к Лунину совсем близко.
— Борис! Борис! Зачем ты не веришь? Я люблю тебя… Люблю…
Он поднялся, дрожа.
И когда она прижалась к нему, закинув голову и полуоткрыв рот, и когда он увидел темные, страшные и влекущие ее глаза, все вокруг показалось ему волшебным.
— Люблю… Верю тебе… Люблю…
Уже погасло солнце, и парк стал таинственным и шепотливым. Лунин и Анна шли молча вдоль пруда. Переливаясь живою ртутью, сияла лунная полоса на воде. А на том берегу, в темно-лиловых кустах, пел соловей нежно и свирельно.
Чьи-то шаги послышались. Бесцельно и слепо отошел в сторону Лунин, увлекая за собой Анну. И медленно прошли мимо них Бешметьев с княжной.
Граф говорил печально в страстно:
— Вы мучаете меня, княжна. Но сладки мне эти муки. Любовь моя — пытка.
Княжна засмеялась.
— Любовь всегда пытка, мой друг.
Эксакустодиан пришел к Лунину и долго сидел у него, разговаривая о незначительном, выпучив рыбьи свои глаза.
Лунин угощал его чаем, и он пил грустно, наливая на блюдечко жиденький чай и обсасывая кусочки сахару.
