Тетка Ольга уехала домой тут же, на второй день, потому что навигация закрывалась.
Мы с Яшкой уже работали. Вставали чуть свет, брали по горбушке ржаного хлеба, щепотки две соли и, поеживаясь, шли к месту постройки огромного мельничного склада за рекой Самаркой. Пиджачишки наши были на «рыбьем меху», все в заплатках, пришпандоренных вдоль и поперек белыми толстущими нитками деревенского изделия. Ветер насквозь пронизывал нас, делал горбатыми старичками. Зубы стучали до тех пор, пока мы не принимались таскать кирпичи.
Из дому уходили вместе с дядей Егором, а возвращались обычно вдвоем, потому что у дяди Егора были какие-то другие дела.
Работали мы прилежно, лезли куда надо и куда не надо, ко всему приглядывались да примерялись. Дядя Егор присматривал за нами, находил время сказать нам теплое, ласковое слово.
— Ребятишки вы смышленые, — говорил он. — Научитесь и будете неплохими каменщиками.
По воскресеньям к дяде Егору приходил Орлик, а с ним еще один человек — в очках, с землистым лицом, которого звали Тимофеичем. Этот человек, как мы потом узнали, работал печатником. Тоже хороший, обходительный, но говорил мало и почти никогда не улыбался, а только часто покашливал, поднося к губам левую руку, худую, бледную.
Самым оживленным и разговорчивым был Орлик. Он шутил с нами, подбадривал.
— Дела у нас с вами, земляки, большие будут! — говорил он. — Главное, духом не падайте. Трудно из непроглядной-то темноты и духоты, выбираться на вольный простор да к свету — ой как трудно! А идти надо. Идти смело, ничего не боясь, затем, чтобы вам никто и никогда не смел больше рвать уши до крови и чтобы не сутулиться в залатанных пиджачишках, а шагать прямо и дышать полной грудью…
В свободные от работы дни мы с Яшкой уходили за город, где стояли деревья и кустарники, запушенные инеем, и вдыхали чистый морозный воздух. Мы обращали свой взгляд в ту сторону, где вдали от нас стояло родное Заречье, где остались со своей неотступной нуждой наши родители. Мы взбирались на высокий холм и, обдуваемые всеми ветрами, посылали им и дяде Игнату из графского имения мужественные слова заученной нами песни: «Смело, товарищи, в ногу…»
Нам с Яшкой чудилось, что песню подхватывали наши зареченские друзья и все те, кто не видел просвета. А мы будто и не стояли, а шли впереди всех, рядом с Орликом и дядей Егором, шли трудной, но прямой, верной дорогой навстречу новой, никогда и никем не виданной жизни.
РАССКАЗЫ
Афимья Милёхина — женщина работящая и умная. Восьмой год уже вдовой, а хозяйство у нее не хуже, чем у любого мужика. Сорок лет стукнуло Афимье, а она — конь конем! Никакая работа не тяжела. С работы вернется, ведро холодной воды на себя выльет, вытрется сухо — и за ужин сядет. Оттого-то, должно быть, и похожа Афимья на двадцатилетнюю девку. Румяная, телом упругая, словно налитая свежим соком береза. Голос у Афимьи звонкий, задорный.
Как бы ни устала в поле Афимья, а выписанную из области газету просмотреть всегда хватало сил и времени.
За грамотность, за активную работу на селе и за то, что знает Афимья всякие порядки, прозвали ее Дошлой. Своими дельными советами не раз выручала Афимья баб из беды. «Словно аблакат» — говорили о ней в селе. Мужики же посматривали на Афимью косо: любила она вмешиваться в семейную жизнь, заступаясь за побитых жен да разъясняя бабам их права.
Много ругани получала от мужиков Афимья и в глаза и за глаза. Зато бабы горой стояли за свою защитницу. Некоторым она дороже матери родной была.
Изба у Афимьи крепкая, просторная и для всяких собраний очень удобная.
Тихие мартовские сумерки занавесили окна синим сарафаном. Легкий морозец развесил по скатам крыш ледяные длинные сосульки — последнее свое украшение в этом году. К тетке Афимье со всех улиц села шли женщины. Лица были серьезные, озабоченные. Многие ушли, не сказавшись мужьям.
Через полчаса изба была битком набита.
— Начинать бы пора! — крикнула одна из женщин.
Афимья проворно накрыла стол праздничной скатеркой, поставила пузырек с чернилами, а вместо председательского звонка положила самоварную крышку.
— Ну что ж, бабоньки, давайте выбирать президиум, — деловито обратилась она к собравшимся.
— Чего тут выбирать. Садись ты, Афимья, за председателя, Парашка Миколаева за секлетаря сойдет. Вы у нас только и грамотные во всем селе! Кому же больше? — в один голос закричали женщины.
— Значит нас с Парашкой? Ладно!
Афимья обвела всех ласковыми глазами.
— Ну а теперь, бабоньки, давайте еще выберем двух членов в президиум, чтоб все по порядку было.
Горохом посыпались имена:
— Дуню Куропатку! Пущай посидит, она в положенье!
— Лукерью Савоськину!
— Митревну! Она впереди стоит, ей ближе!
Когда президиум в полном своем составе уселся за стол, Афимья постучала ножом о самоварную крышку и, выпрямившись во весь рост, объявила:
— Собранье считаю открытым! — А потом добавила: — Хотя вы, бабоньки, и знаете, о чем будет речь на нонешнем собрании, но для порядку секретарь вам прочтет сейчас повестку дня. Читай, Параша!
Параша громко прочитала:
— «О закрытии винной лавки в нашем селе».
Афимья обратилась к собранию:
— У кого, бабоньки, наболело на душе, выкладывайте всё наружу!
И словно по команде раздались со всех концов жалобы:
— Наболело, вот как наболело, инда моченьки нету! Самогонку изничтожили, думали, перестанут наши мужики теперь пьянствовать, ан нет! Лавка винная открылась. Только мы больше терпеть не хотим! Кто самогонные аппараты громил? Мы! Кто у Фильки Косого целое заведенье открыл? Опять же всё мы, бабы! И теперь мы тебя, Афимья, сообща просим: запиши наши слова, чтобы лавку эту самую у нас поскорей прикрыли. От нее нам, бабам, мука одна!
С порога избы, стараясь всех перекричать, жаловалась Марья Емелькина:
— Афимьюшка, ягодка! Мой-то Игнашка, рябой черт, штоб ему ни дна ни покрышки, другой месяц пьет! Три овцы пропил! Шерсти поярковой пятнадцать фунтов пропил! Все, говорит, пропью! Што я с нем теперь поделаю? Измучилась я вся. Сил моих нет! Ты, ягодка, запиши все это в бумагу-то!
В избе стояла духота, словно в только что вытопленной бане. Семилинейная лампа подмигивала и коптила. Женщины поминутно вытирали градом катившийся с лиц пот. Раскрасневшаяся Парашка, задорно приподняв голову, отчетливо, без запинки читала постановление:
— «Ввиду того, что наши мужики пьют без разбору — в будни и в праздники, а еще потому, что есть у нас такие, как Игнашка Емелькин, и много других, которые пропивают скотину и вообще крестьянский инвентарь, а пьяные мудруют над своими женами, устраивают драки и всякое озорство, поэтому мы, бабы, а
