земли!.. Иди, отец Григорий, иди себе, не надо нам всю эту сладенькую туфту про любовь божию втрюхивать. Сначала сам вкуси горя настоящего, от которого белый свет черным становится, а потом уже приходи к нам про любовь толковать…
Однако, отец Григорий по всей видимости уходить не собирался. Он, наоборот, как будто заострился весь и побелел лицом, и вздернул голову, отчего уродливые шрамы на лице его выступили ярче, и из-под рясы его, рискованно далеко мужественно выступил вперед, как будто защищая своего хозяина, один из кедных зверьков с красным бантиком.
— Вы не понимаете! — сдавленно заговорил отец Григорий, — вы самого главного не понимаете… Многие не понимают… И я не понимал долго, но теперь, когда понял, обязан это другим объяснять, тем, которых горе постигло… Я должен вам объяснить…
— Ну тогда объясняй скорей и проваливай! — совсем уже грубо крикнул ему Федор.
— Федя, не надо, — попросила Людмила тихо, и Федор плотно сжал губы.
— Бог сказал «Не убий!», — взволнованно продолжал отец Григорий, — и Бог не убивает, а убивает сам человек, убивая собственную душу свою при этом. А Господь эти души лишь забирает себе. Господь не водит руками человека, и не предопределяет слова человека и его поступки. Господь предоставил человеку выбор, который человек должен сделать сам, добровольно, за время предоставленного ему Господом испытательного срока: за время земной жизни; и Господь держит человека на ладони своей и не дает ему сгинуть в черной, бездонной и безвременной пучине, а дает ему пройти свой путь и сделать свой выбор. Душа! Душа! Душу дал Бог человеку! Только человеку — никаким другим существам. Подумайте об этом! Проникнитесь этой мыслью. Поразитесь этому чуду! Одному только человеку во всем космосе! Почему? Зачем? Много живого кругом, а души нету ни у кого больше. Муравей ни пакостей не совершает, ни добрых дел. Потому что у него нет души. А у человека — есть! И это — самое главное. А раз это главное, то надо обязательно понять и следующее: зачем дана душа человеку? Когда вы ответите себе на этот вопрос, то вы все и поймете. И я понял, поэтому и вам скажу теперь. Вот зачем дал Бог человеку душу: чтобы пользуясь ею, он мог познать и развить в себе любовь, и уже с любовью в душе предстать пред Ним однажды, в назначенный день. Потому что все мы смертны плотью тела, но бессмертны душой, если сами не загубим ее: не загубим сокровище, дарованное нам Господом. А загубить ее мы можем поперед всего тогда, когда изгоним из души любовь. После этого, с пустым сердцем уже все страшное возможно: это путь к катастрофе. Душа дана нам для познания любви, и только для этого: это нужно понять, и в этом понимании — спасение наше. Поймите же вы это, проникнитесь! Ненависть есть другая сторона любви, а Бог дал человеку только один шанс, чтобы за время короткой жизни земной каждый сделал свой выбор, на какую сторону ему стать: на сторону зла, или на сторону добра; на сторону ненависти, или на сторону любви. Этот шанс даден нам лишь при жизни земной нашей, и другого шанса уже не будет никогда. Когда войдем мы в царство Его с любовью, то и останемся жить душою вечно; войдем же мы без любви, упустив время и растеряв душу свою на земле; не выдержим если посланного нам испытания — и исчезнем навек. Не Бог убил ваших родных: Бог, наоборот, им душу живую даровал, и принял их теперь к себе, счастливых; они теперь, родные ваши — младенец с чистой душой и хороший, добрый человек, достойно проживший жизнь свою с любовью в сердце своем, — пребывают уже в счастливом царствии Его, и вас там ожидают спокойно и неторопливо, ибо времени там не существует: одна только вечная вечность, собранная из любящих душ. И чтобы встретиться с ними, с родными душами ваших родных, вы должны сохранить любовь и в ваших душах, не допустить — ни в коем случае не допустить, чтобы злоба и ненависть отравили ваши души и изгнали из них любовь. Этой ненавистью вы предадите ваших родных, которые ждут вас Там и тогда уже не дождутся вас никогда. Только представьте себе это: они будут ждать вас всю вечную вечность и никогда не дождутся! Нельзя, ни в коем случае нельзя этого допустить! Не думайте о преступниках. Знайте: они свое получат. Даже если и не скоро еще, не сразу. Но удел их страшен: они обречены, как смертники, которые не знают в который день их поведут на казнь. Но то будет для них куда хуже чем казнь. Через мученическую казнь можно и в святые попасть — эти же будут стерты отовсюду. Они исчезнут из всех времен и на все времена. Вот такой смерти бояться надо! Вот какая смерть страшна! Вы же трое: вы вступаете на путь испытания. Вам страдание ваше дано как главное, очень тяжкое испытание на земле. И вы обязаны это испытание выдержать! Тем радостней будет вам награда. Так удержите же души свои от падения в ненависть и отчаянье. У вас еще жива любовь в душах. Удержите ее, не потеряйте, особенно теперь, под гнетом страданий ваших… Вот это я и пришел вам сказать, дорогие вы мои люди, братья мои… объяснить вам… и просить вас пришел не озлобляться, не пускать злобу в души ваши…, — монах, как будто обессилев от этой речи, стал озираться, увидел березовый чурбачок, присел на него, повесил голову. Ивановы молчали, потрясенные услышанным — не столько смыслом сказанного, сколько той силой страсти, которая прозвучала в словах монаха.
— … Насчет моего собственного горя вы спросили, — продолжил вдруг отец Григорий, глядя в землю. — Нет, у меня никого не убили, слава Богу. Я сам убил. Командира своего армейского убил за его несправедливость. Не сдержался. В ослеплении злобы пребывал. В тюрьме отсидел долго. Мучили там мое тело, очень мучили, но это мучение было мне почти что в сладость: я хотел, чтобы меня совсем убили. Но мне, стало быть, другое испытание предназначено было, и потому я продолжал жить; а предназначено мне было корчиться душой за содеянное. Вот я и корчился, и однажды не выдержал этой муки страшной, и решил руки на себя наложить. А был у нас в камере один старик набожный, тоже по убийству срок сидел: у него на участке ночью картошку воровали, а он и бросился на воров, страх преодолев, с поленом в руке, чтобы прогнать их, справедливость отстоять; воры же, вместо того чтобы убежать, кинулись на него самого, на хозяина картофельного участка; упал он от толчка, а тут ему лопата — ихняя же — и подвернулась под горячую руку; схватил он ее и отмахнулся ею, да неудачно получилось: прямо в висок угодил одному из разбойников. А тому пятнадцать лет всего оказалось. И потом: он ведь тоже советский человек был, хотя и вор, и защите законодательного возмездия подлежал от имени конституции и уголовного права, как и все остальные граждане. В порядке этого возмездия и назначили картофелеводу десять лет тюрьмы за неудачную защиту имущества, повлекшую за собой смерть человека. И в тюрьме этот картофелевод состарился, и много думал обо всем, и на пути собственных размышлений дошел до великой мудрости. И вот именно этот самый старик из петли меня вытащил и объяснил мне про многое: про испытание земное, и про душу, и про любовь, и про великий грех самоубийства, и про все то, о чем я вам только что сам поведал. И превратился я после этого его учения в совершенно другого человека. А муку свою ношу я с собою и по сей миг, и носить ее буду все время покуда дышу, потому что содеянного я изменить не могу, и вернуть к жизни убитого мною человека не способен, а потому мне мука эта, испытание это до последней секунды жизни моей дадена, однакоже благодарю я Бога за каждый день этого испытания, потому что это и есть шанс мой, дарованный мне Им, и я надеюсь любовью к ближнему человеку и к господу Богу нашему заслужить прощение Его, и с чистой, любящей душой предстать перед Ним в тот миг, когда Он призовет меня… Ну а теперь я пойду, пожалуй: братие к ужину небось уже ждет. Мы дружно живем, кушаем вместе. Хорошие у нас братья; тоже настрадались некоторые из них — ойёйёй — и тоже крест свой несут… А утречком завтра вы никуда не двигайтесь отсюдова — ни шагу! Мы придем с братьями, заберем ваши пожитки, и вас к себе препроводим. Завтра же и норку вам выроем сообща: сухую и теплую. Отлично перезимуем все вместе! Нельзя веру и надежду терять, нельзя. Оставайтесь с миром, люди добрые. Бог с вами! — и отец Григорий, перекрестив всех троих сразу, повернулся к Ивановым сутулой, худой спиной, и слегка прихрамывая и развевая полами коричневой, вдоль и поперек заштопанной сутаны своей, пошел прочь; Костик заметил, как разом повеселевшие зверьки под короткой рясой монаха, потряхивая красными бантиками, замельтешили наперегонки, торопясь к ужину. Костик хотел было поделиться своим наблюдением с матерью, чтобы она улыбнулась хоть на секунду, но понял по ее лицу, что она все равно не улыбнется, и промолчал.
Как будто проснувшись, всколыхнулся ветерок, и заскрипела избитая молниями железная мачта на берегу, на которую когда-то, когда страна была еще жива, поднимали по праздникам разноцветные речные флаги, видные с середины Волги и еще дальше — с просторов широкого водохранилища. Заходящее за городом солнце отразилось в каком-то случайном городском стекле и осветило верхушку ржавой мачты, и верхушка эта с ее не менее ржавой короткой поперечиной вспыхнула вдруг ярким золотым крестом. Людмила протянула к нему руку и сказала: «Крест». Федор обеспокоенно взглянул на Людмилу и проследил за направлением ее руки. Но сияние уже погасло, и Федор ничего особенного не увидел; еще более
