войной, и выйти на уровень сельскохозяйственного производства 1913 года. Ему хлопали после каждой фразы, и никому даже в голову не пришло поинтересоваться насчет уровня производства в тринадцатом году, хотя в тринадцатом году по этой безколхозной степи еще бегали в поисках корма одни лишь голодные волки, и стремиться к тому уровню производства было бы по меньшей мере странно; тем более, что в тринадцатом году этой широкой степью с ее тощими волками управлял еще антинародный царь-мироед. Но об этом никто не спросил Авдеева. Тринадцатый так тринадцатый — какая разница? Да хоть сто тринадцатый — лишь бы житься стало легче. И хорошо, что не спрашивали: Авдеев ответа все равно не знал. Про тринадцатый год печатались сравнительные таблицы в официальных источниках — потому и тринадцатый. Было бы в официальных источниках про Австралию, или про Луну — он бы, не моргнув глазом, приказал догнать Австралию или Луну. Партия держится на дисциплине, а не на личной инициативе, для которой есть и более подходящее русское слово: отсебятина.
После митинга и раздачи почетных грамот, Рукавишников лично водрузил перед собой на табуретку молочную флягу и принялся разливать мерной кружкой «наипервейшую»: самогонку от лучшей мастерихи «Степного» — бабки Янычарихи, дважды судимой, но с главной песней своей жизни не расстававшейся даже в заключении: там она гнала для охраны, чтобы не померзли насмерть. Мудрый Рукавишников, не желая бороться с необоримым, использовал талант и страсть бабушки Янычарихи в нужном направлении: фирменную «наипервейшую» из «Степного» любили окрестные деревни и села, и большие города тоже, так что бабушка Янычариха, вместо того, чтобы числиться во вредителях, честно зарабатывала дополнительные колхозные «палочки» изготовлением «фирменной». Иначе как «сынок» она Рукавишникова не называла, и готова была самому черту вцепиться в рога — задумай он забодать ее дорогого Иван Иваныча. Одним из таких чертей был райком, и для него у бабушки был особенный рецепт — с добавлением специальных степных корешков, снимающих агрессию и стимулирующих особенно задушевное застольное песнопение. Вот из этого знаменитого «райкомовского» замеса и черпал Рукавишников, провожая со своими товарищами-колхозниками год 1945-й. Народ знал заранее про этот апофеоз года и явился каждый со своей посудой — одна другой больше. А Рукавишников пришел со строгим мерным черпаком: он был все равно всех хитрей, и всех умней!
Сорок пятый проводили, воздав ему за победу, попев песен и немного поплакав, после чего отправились по домам — вживаться в мирный сорок шестой. Мать спекла пирог с творогом, и они с Аугустом до поздней ночи вспоминали свой дом в Поволжье и бездонно грустили по Вальтеру, по отцу и по Беате, гадая о том, когда им разрешат вернуться на дорогую родину. «Здесь хорошо, но если Вальтер жив, то как он нас тут найдет?», — спрашивала мать, — «надо бы написать тем людям, что сейчас в нашем доме живут, сообщить где мы находимся: Вальтер ведь наверняка придет туда». — «Да, это нужно сделать обязательно. Я напишу. Нужно ведь теперь по-русски писать: я напишу, а кто-нибудь ошибки мои исправит».
«Хорошо было бы: приехала бы Уля, и ошибки в письме исправила», — подумал Аугуст, но мысли эти оставил при себе, матери об этом ничего не сказал: не хотел, чтобы она решила, будто он уже пьяный после всего лишь одной чарки «фирменной».
Потянулась долгая зима и понесла на своих широких, степных, белых крыльях — то морозных, то вьюжных — новую, послевоенную жизнь: беспокойную, трудную, совсем не веселую, но и не такую тревожную как раньше, а наоборот: полную ожиданий и надежд.
Для колхоза зима обернулась, однако, тяжелой битвой. Не за жизнь человеческую, нет: после лагерей и военных лихолетий жизнь людская не была слишком тяжелой в колхозе, несмотря на «палочки» вместо денег и вообще на полное отсутствие денег в хозяйстве; ведь был уголь для печки, была сама печка, и колхоз выделял достаточно натурпродукта для выживания: муки, картошки и баранины. В этом плане все было благополучно: война осталась позади, и жизнь людей была теперь в относительной безопасности. Битва же развернулась за жизнь коров. Коровкам нужно было сено, корм. Они ведь не были кочевыми животными, они не умели выживать в степи, как степные лошадки, выкапывающие себе копытами мороженую траву из-под снега. Коров нужно было кормить, а кормить их уже в январе стало нечем. Последнее лето случилось бесплодным, травы заготовили мало: не было нужной техники, и соответствующих умений тоже не было: колхоз-то все годы с самого начала был овцеводческий! Выяснилось к тому же, что кто-то своровал несколько штук колхозных стогов из степи; соседи, конечно — кто же еще? Рукавишников с двустволкой даже «визиты вежливости» нанес в соседние хозяйства, ну да на сене не написано — чье оно.
В середине февраля хронически голодных коровушек подвесили на широких ремнях, чтобы они не легли и не околели. Всех людей собрали в правление на коллективное думанье: что делать? Аугуст предложил найти где-нибудь водоросли: в водорослях много витаминов; так спасали иногда скот в Поволжье: он слышал об этом от стариков. Вот только какие могут быть озера тут, в степи? Оказалось: есть несколько штук. Только относились они к другому району. «Плевать», — сказал Рукавишников. Поехали к «чужому» озеру на тракторе, соорудив особенно большую волокушу. Вкалывали три дня, рубили лед, таскали баграми и самодельными якорями водоросли со дна безвестного озера, натаскали целую гору, с ней и ползли назад по снежным просторам шестьдесят километров, удивляя все живое вокруг. Зато коровки выжили. Не просто выжили, но еще и приплод дали весной. Приплод был слабенький, за такой Ленин бы расстрелять приказал, но в относительном измерении, по сравнению с другими хозяйствами это был большой положительный плюс, Партия этот плюс разглядела (он ведь и райкому слегка задницу прикрывал перед обкомом, а тому — перед еще более высокими инстанциями) так что председатель колхоза «Степной» Рукавишников был даже в пример поставлен другим председателям, да еще и трофейным вездеходом «Виллис» награжден — неисправным, правда, но после ремонта очень даже старательным (Аугусту долго пришлось с ним повозиться, не подозревая, что этот «Виллис» однажды воздаст ему, его семье сторицей). Сам Аугуст не был награжден ничем, но кредит доверия к нему Рукавишникова достиг уровня обожания. Самые сокровенные склады колхоза были отныне раскрыты для Аугуста нараспашку: он мог брать все, что хотел. Правда, там ничего не было из того, что хотел Аугуст: там не было его дома в селе Елшанка, там не было указа о реабилитации немцев Поволжья, там не лежал билет на его милую Родину… Ничего там не было, кроме пары досок и масляной краски, но эти сокровища Аугуст взял. Из досок он соорудил небольшие сени в доме, отгородившись от степи еще одной, дополнительной дверью, а красками задумал расцветить свой домик так, чтобы он выглядел весело и радовал мать.
Большим событием в жизни Бауэров стало новоселье. Оно случилось само по себе, то есть Аугуст его не планировал и не организовывал: вдруг заявились вечером в четверг соседи и другие колхозники — с выпивкой, закуской и табуретками — и сообщили Бауэрам, что по старой русской традиции требуется справить новоселье. Принесли и кошечку — серого котенка, которого Аугуст тут же втайне окрестил Улей — за синие глазки. Пообещано было, что котенок, когда вырастет, станет большим крысоловом. А пока кошечка мирно спала на коленях Аугуста, и просыпаясь, изящно тянулась всеми лапками и нежно смотрела на своего нового хозяина синими глазами, после чего начинала уютно мурчать, и так и мурчала, все тише и тише, пока не засыпала снова…
Много пили в тот вечер, и желали счастья стране и людям, и жителям «обмываемого» дома, и колхозу «Степной», и советской власти в целом, и все происходило очень душевно и искренно, но чем душевнее все было, тем грустней становилось Аугусту: ему казалось, что он плывет куда-то и уплывает все дальше и дальше от своего настоящего дома, от Поволжья. В это настроение вносила свой вклад и Уленька: эта, урчащая на его коленях, и та, другая… Уехать от них когда-нибудь навсегда… Возможно ли такое? Грустя и радуясь людям вокруг себя, Аугуст рассеяно улыбался и машинально гладил котенка по нежной шерстке. В этот миг он не был немцем Поволжья: он был одним из них, сидящих вокруг него людей — русских, казахов, киргизов, бурятов: он был просто россиянином. «Русский немец» — как указывал в своих анкетах летчик Александер Наггер… А Уленька все урчала на его коленях.
Хорошее удалось новоселье.
К весне, к пасхе домик Бауэров выглядел как праздничное яичко: каждый лишний час, оторванный у сна, или выцарапанный из бесконечного вала колхозных работ тратил Аугуст на обустройство своего
