К долгожданному приезду Ульяны Ивановны сруб уже стоял во всей своей красе. Конечно, эта будущая школа пока еще представляла собой лишь большую избу с семью учебными классами, учительской, маленьким кабинетом директора, буфетом и зальчиком для физкультуры, в который должны были по всем расчетам поместиться «шведская» стенка, брусья да канат, по которому можно забраться до потолка. Этот же зальчик планировался для торжественных случаев в качестве актового зала. Всех этих отдельных комнат, конечно, пока еще не существовало внутри сруба: их еще предстояло разгородить и обустроить по плану, но школа уже прочно возвышалась на своем фундаменте в центре села: нарядная, светлая, засыпанная по периметру вкусными смолистыми стружками — предметом вожделения всех деревенских коз.
Снаружи также предусмотрена была площадка для спортивных занятий на свежем воздухе, в другом углу участка — разделенные уборные-«скворечники» — для мальчиков отдельно, для девочек — отдельно; перед школой — широкая дорожка, посыпанная песком, позади — цветочные клумбы для изучения ботаники и воспитания любви к родной природе.
О приезде Уленьки Аугуст узнал вечером от матери: бабы на телятнике судачили: «такая городская явилась — и не узнать совсем!». Рано утром, в потемках еще ринулся Аугуст на стройку, и звенел там топором весело и призывно, пока откуда-то не приполз заспанный Серпушонок и не стал ругаться. У Серпушонка тоже был свой авторский проект тут — печка, которую следовало возвести еще раньше крыши, и он очень ревновал к любому трудовому своеволию, происходящему «не от печки», то есть минуя его, Серпушонковы команды и распоряжения.
— Чего растюкался ни свет ни заря? — придирался Серпушонок, — ишь ты, лаги он кроит! А ты знаешь, где они лежать должны? Тут? А если печке мешать будут? А ежели я забракую — тогда как? Чтоб без меня и к гвоздю не приближался! — приблизительно так крыл он Аугуста; и это еще при всем его хорошем отношении к Бауэру! Надо было послушать, как он над другими сатрапствовал — как будто петуха ощипывают при живых курах; говорят, на китайской границе слышали, и боевую тревогу объявляли.
Но ни на звон топора, ни на истошные вопли Серпушонка Уля не пришла тем утром, хотя изба председателя стояла совсем недалеко, рядом, через два дома. Аугуст немножко расстроился, конечно, но объяснил себе, что это он сам дурак: студентка намаялась учебой, устала за длинную дорогу и отсыпается; и в самом деле — не побежит же она в пять утра школьный сруб осматривать! Аугуст завел свой трактор, и умчался в поля, биться за урожай, в уверенности, что уж вечером она точно придет! И она пришла вечером, и как раз в этот момент Серпушонок снова вопил как резаный, а Аугуст стоял напротив него с топором в руке, и со стороны можно было с непривычки заподозрить этих двоих в чем-нибудь детективном.
Уля появилась в проеме главного входа, и Аугуст, стоя спиной, ее не видел, но услышал вдруг ее серебряный голосок:
— А чего это ты так жутко ругаешься, Андрей Иванович?
Аугуст резко обернулся к ней, она кивнула ему вежливо: «Здравствуйте», и снова обратилась с каким-то следующим шутливым вопросом к Серпушонку. Она Августа проигнорировала! За что? Почему? Она сильно изменилась. Повзрослела, что ли. Уехала прелестной, верткой и бойкой сельской девчушкой, а вернулась степенной городской красавицей. Или это только так казалось Аугусту сейчас?: ведь он и тогда- то видел ее при свете дня всего какой-нибудь час неполный перед тем, как она исчезла на два долгих года в клубах пыли…
— Здравствуй, Уля, — сказал ей Аугуст чуть запоздало, отвечая на приветствие. И она снова повернула к нему лицо, и брови ее удивленно выгнулись:
— Ой, это Вы? А я Вас и не узнала. Вы же Август, тракторист, правильно? Это же Вы меня в Саржал тогда везли…
— Да, это я. Только тогда мы сговорились на «ты» разговаривать…
— Да, правильно, помню… Но тогда все как-то быстро мы… доехали… теперь уже и забылось, непривычно опять…
— Прямо еще — фон-барон нашелся: «вы» ему на палочке подавайте! — встрял в разговор Серпушонок, — обойдется наш Гуся (это Серпушонок так Аугуста звал: персональное прозвище, которое так и не приклеилось к нему в деревне, но Серпушонок все равно упрямо звал Аугуста так). Уля засмеялась: «Гуся-Пуся!». Аугуст не мог понять, обидно это или нет, и на всякий случай показал Серпушонку топор.
— Ой-ой-ой, — сказал тот, — босруся щас… а до лаги все равно не прикасайся, пока не скажу, понял?
— Так вы, получается, и есть мои главные строители? — спросила Уля, сияя.
— Я — да: я — твой главный строитель! — выпятился вперед Серпушонок, — а Гуся — так себе, мой помощник, подневольная сила, салага!
— Ну тогда вот тебе за это, Андрей Иванович! — подскочила к нему Ульяна и чмокнула в морщинистую щеку.
— Вот это по справедливости! — одобрил Серпушонок, — это по всей справедливости нашей советской действительности ты сейчас поступила, Ульяна Ивановна! Абсолютный государственный подход! Потому что надо вознаграждать своих членов, которые творят добро души… Ты этого самого, красавица моя Ульяна Ивановна, ты Гусю-то нашего тоже поощри, а то, глянь-ка на него — расстроился как: щас еще и заплачет неровен час, соплю пустит.
Уля опять засмеялась, немного смущенно, подошла к Аугусту и протянула ему руку:
— Спасибо и Вам, Август… то есть спасибо тебе, Август…
Он взял ее руку в свою ладонь, как хрустальную бабочку, которую можно раздавить или поранить шершавой лапой дровосека, и тут случилось чудо: она внезапно наклонилась вперед и поцеловала Аугуста в щеку. От нее пахнуло на него каким-то по-неземному вкусным мылом. У Аугуста закружилась голова, и он не знал вдруг, что сказать. Выручил Серпушонок:
— Вот теперь полный ажур на «Очакове». Справедливость восторжествовала и на корме, и на камбузе. И иди-ка ты теперь, Ульяна Ивановна, отсюдова восвояси, и не мешай ты нам работать: мы сейчас будем глину месить по особому моему рецепту: непосвященным видеть не положено, потому что — секрет для служебного пользования. А ты, Гуся ты мой лапчатый, скидай калоши давай: потому как будешь ты у меня сейчас за бетономешалку…
Ульяна упорхнула, смеясь, и Аугусту долго еще казалось, что смех ее прыгает и скачет звонким эхом, веселой белочкой по бревнам сруба. Он готов был обнять, а потом сунуть этого Серпушонка, этого черта морского с неоконченным печным образованием и хроническим перегаром изо всех дырок — сунуть его морщинистой башкой в глиняный замес: просто так, шутки ради, от хорошего настроения.
Когда, когда он увидит ее опять? И придет ли она сюда снова? А вдруг сегодня придет еще раз? Проработали они с Серпушонком до полной темноты в тот вечер, и Аугуст все прислушивался: не возникнут ли снаружи ее легкие шаги? Нет, уже не возникли в тот вечер.
Прошло несколько дней до их новой встречи, и это было так: был воскресный день, Аугуст пришел с работы пораньше; мать была уже дома; Аугуст поел и вышел во двор — ладить телегу: соседи попросили. Он возился там, и вдруг увидел, как по дороге идет Уля, и… и поворачивает голову в сторону их домика, и… и сворачивает к ним, на холм… Аугуст, который мазал как раз дегтем ступицу телеги, кинулся в дом, как дробью подстреленный, чтобы срочно вытереть и помыть руки. Мать встревоженно обернулась к нему:
— Was ist denn los?
— Ничего, ничего, мама: дочка председателя к нам в гости идет. Пирожки еще остались?
— Пирожки на вечер, и на утро: только для тебя! — резко ответила ему мать, но он не слышал: выскочил вон.
А Уля уже подходила к пестрому домику, удивленно, с улыбкой его озирая.
— Здравствуйте. Какая красота! — сказала она выскочившему из дверей Аугусту, — а то мне уже все уши прожужжали: посмотри да посмотри на «немецкий домик» Бауэров… вот, бегу на овчарню, к стригалям, специально крюк сделала… Это Вы так сделали? Все сами?
— Да, мы сделали.
