оттого, что светом этим выжигало синее небо — солнце все так же висело там — а потому что зрачки после светового шока лишь очень медленно расширялись снова. Следом — при наземном взрыве — судорога проходила по земле, под ногами, как будто шар земной качнулся на оси… а затем следовал удар поверху — звуковой удар, вгоняющий ушные перепонки в остатки мозгов, после чего налетал рев Вселенной, рев гибнущего мира — рев, вобравший в себя все октавы всех органных регистров, рев, проникающий внутрь тела сквозь череп и кожу, сквозь мышцы и кости, и ревущий там, внутри, самостоятельным ревом, рвущим ткани и сознание. И лишь когда этот монолитный рев начинал ослабевать, и воздух разжимался до возможности дышать — тогда можно было обернуться, наконец, чтобы увидеть ЭТО:
Черная туча, прижатая к земле, бешено клубилась, кипела, раздаваясь вширь; над плоской тучей этой висел ослепительный огненный шар яркостью в несколько земных солнц, растущий в размерах и поднимающийся к небу, распухая. К этому огненному шару снизу, из клубящейся приземной тучи жирным черным жгутом тянулся конический столб и засасывался шаром внутрь, наполняя его черной бушующей массой и гоня его вверх все быстрее, раскручивая и смешивая в нем огонь, дым, гарь земли и расплавленный воздух неба в единую клубящуюся массу. В этот миг атомное исчадие имело форму стремительно растущего гриба на тонкой, кривоватой, черной ножке, с быстро распухающей рыжей, огненной головой, клокочущей гигантскими циркулирующими потоками, пробивающей небо с такой силой, что небо мгновенными кольцевыми судорогами шарахалось в стороны от косматого монстра, и разлеталось чередой концентрических круговых волн синего света…
А затем гриб выдавал еще одну завораживающую шутку: из клубящегося черного брюха шара, вокруг ножки гриба возникала и отрастала вниз, к земле, ослепительно белая, иногда с лиловым, хищным отливом, вульгарная мини-юбочка идеальной конической формы. Никакой более омерзительной, ужасной и завораживающей картины не способен представить себе человеческий разум, не приученный к созерцанию вселенских катастроф. И потому стоял Аугуст перед этим грибом, пораженный и загипнотизированный, не в силах отвести глаз, не в силах даже закричать от парализующих его чувств — всех сразу, которые есть в человеке, включая те, первобытные, космические, которые еще не объяснены наукой…
А потом, раскатываясь по земле во все стороны, на мир земной налетало бешеным зверем последнее торнадо, предвещающее конец света, и на Аугуста обрушивалась тугая, летящая над землей туча, рожденная взрывом: сметающий всё на своем пути ураган, накрывающий все пределы мира разом. Надо было падать за камень и лежать тихо, потому что над головой визжали и выли, перетирая и перемалывая друг друга в воздухе, земля и камень, и кусты, и деревья, и обломки рукотворного мира: оплавленные куски металла, стекла, бетона, сметенные с фундаментов части испытательных объектов и сооружений — всего того мира, который только что был, и которого уже не существовало больше там, откуда все это летело со стоном и ревом, обгоняя звук и собственные тени.
Атмосферные взрывы были другие: после вспышки, которую требовалось обязательно переждать, отвернувшись и плотно закрыв лицо, чтобы не ослепнуть, можно было успеть увидеть разве что концентрические световые волны, пролетающие над головой мгновенными прозрачными тенями, кольцевыми молниями из иных миров, пронзающими душу смутным, мимолетным, тревожным и тщетным воспоминанием о чем-то, давным-давно, миллион лет назад уже виденном… От этих атмосферных взрывов в небо тоже поднимался гриб, но не такой грязно-огненный, как наземный, а более торжественный, открыточный, гигантский, космический, расцветающий в стратосфере абсолютной снежной белизной. Оттуда, сверху, сначала падало на голову синее небо, твердое как гранит, убивающее первым ударом, и уже вслед за этим вздымалась буря земная — не такая свирепая как от наземного взрыва, но тоже яростная, надолго задергивающая занавес над живой природой вокруг, задергивающая бешеной черной пеленой в том числе и вид на величественную колонну атомного гриба, вставшего над миром. Когда занавес оседал — через долгие минуты, а иногда и часы — между землей и космосом висело в идеально прозрачном небе лишь торжественное, широкое, доброжелательно сияющее, громадное облако.
Иногда, если атмосферный взрыв производился далеко, километров в тридцати от него, Аугусту доставались лишь остатки бури в виде штормового ветра, и «парадные» картины: бодрый, крепкий, веселый, облачно-бугристый, снежно-белый гриб-«боровик» на толстой, пухлой ножке, который рос над горизонтом и напрашивался на полотно гениального художника, или в никем еще не сочиненную сказку про смерть, прикинувшуюся белым облаком. Любуясь этим праздничным грибом, невозможно было представить себе, каким чудовищным огнем был он только что рожден ради совершенно определенной цели — цели, которой уже не существовало в природе в этот момент, которая уже испарилась, сгорела, сплавилась, спеклась в единую, новую, радиоактивную кору земли — спеклась из живого и неживого, из камня, почвы, корней и кричащих существ; кору, из которой когда-нибудь возникнет новая питающая твердь для исправленного человечества, или не возникнет уже ничего больше — до скончания земли и света…
Обессиленный, качаясь как пьяный, опустошенный до нуля, до полного бесчувствия в душе и в ногах от пережитого ужаса, но и испытанного при этом животного восторга, возвращался Аугуст с «точки», обещая себе каждый раз, что больше не пойдет: хватит, от этого можно сойти с ума; или он уже спятил? Почему он снова и снова пробирается смотреть на это рукотворное светопреставление? Зачем? Но проходили дни, и он опять всматривался в дорогу, ведущую на полигон, в ожидании военного каравана с очередным «изделием» под брезентом. С удивлением и тревогой вынужден был однажды Аугуст констатировать в себе эту ненормальность — эту атомную зависимость, «атоманию», гнавшую его к заветной сопке.
Не склонный к самокопательству, Аугуст пытался тем не менее понять иногда, что же это с ним происходит такое, что это за наваждение, что за хворь психическая к нему прилипла? Почему так чаруют его эти проклятые взрывы? Почему он теряет голову, стоя под этими страшными атомными «грибами»? Почему он кричит им, и протягивает руки, и грозит кулаками, не помня себя? Из-за того, что они могут убить его, как и все живое вокруг? Нет, не поэтому. Конечно, они могут убить — для того и сделаны… хотя… цепенеем же мы перед змеей, готовой к броску, а тут — смерть размером с небо, смерть космических масштабов, сама Смерть — личным своим, очным явлением. Может быть поэтому? Увидеть Смерть в лицо, увидеть ее улыбку, обращенную к тебе лично: страшное очарование. Может быть, в этом дело? Может быть. Но восторг-то откуда берется? Что за восторги могут быть при виде Смерти? Нет, не только смерть завораживала Аугуста при виде атомного взрыва. Аугуст помнил свои ощущения посекундно. Гордость причастности? Да, что-то такое присутствовало тоже. Не сам ведь по себе возник этот гриб над землей?: сотни тысяч лет труда — от выделки шкур и добычи первого огня — шло человечество к этому атомному монстру — делу рук и мозгов человеческих. И к этому труду причастны все живущие сегодня — всеми предками своими и пред-пред-предками; но и сами живущие, сегодняшние — яростные, непримиримые, злые, вдохновенные, любопытные — все разные — отложили себя в этой советской атомной бомбе; не только те, которые чертили ее на ватмане и рассчитывали ее на бумаге, но и те, которые кидались под танки и валили вековые леса для того, чтобы она состоялась; все они, советские люди — их силы, их азарт, их отчаяние, их злость, их отданные жизни бушевали в этом черно-красно-белом дьяволе, поднявшимся над землей для того, чтобы убивать. Но нет, не только убивать: чтобы защитить их всех, отдававших ей все свои силы — тоже… Да, это так: эта сила не была Аугусту враждебной: ведь это была НАША сила, наша бомба, наша общая спасительница, поднявшаяся в небо для того, чтобы заявить: не тронь! Не оттого ли так дико плясалось под грибом, и крохотный человечек без имени, которым был в тот миг Аугуст, вертелся на все стороны света и посылал «приветы» всем враждебным горизонтам смачными локтевыми взмахами? Он не был ни немцем, ни русским, ни татарином, ни казахом в тот миг: он был членом первобытной стаи, зверем, который твердо знает: никогда, никогда больше не выгонят его из его пещеры дикари из соседнего племени, и все мамонты до самого горизонта останутся его мамонтами — для него, для его детей и для детей его детей…
Это было ослепление ума, безусловно. Однажды Аугусту показалось, например, что перед ним стоит и смотрит на него сам господь БОГ, и Аугуст упал перед ним на колени. Но даже если это был дьявол, а не Бог, то все равно — Аугуст в этот миг не ощущал разницы — Бог-создатель или Бог-убийца: ОН, единый в своей власти над мизерным человечком — ОН стоял перед Аугустом лично, во весь свой гигантский рост, ОН лично говорил с ним, ОН ставил его, Аугуста, на короткий миг на один уровень с Собой. И на этот короткий миг Аугуст превращался в часть ЕГО, да что там? — в НЕГО самого!.. Не в этом ли мгновеньи и
