Альфатроны пронзили, а нуклиды пропитали потом до самых печенок!». Серпушонок оставался Серпушонком везде — что на колхозном собрании, что под атомной бомбежкой: ему лишь бы сочинить чего-нибудь, приврать с вензелями и самому поверить. Так, он сделал вдруг открытие, что злые нуклиды, оказывается, не только смертельная, но еще и великая исцеляющая штука. Об этом Серпушонок поведал однажды общественности «Степного», ворвавшись в поселковый клуб во время кинопоказа (шли «Кубанские казаки») и прервав сеанс своими истошными криками: «кончай кино, выключай шарманку!». Включили свет, Серпушонок вылез на сцену перед занавесом и завопил: «Она слышит, она все слышит! Я ей: «Гы!», а она мне «Ась?», я ей обратно: «Гы!», а она мне обратно: «Чево гыкаешь?» — и сама не понимает, что слышит меня, дура. Я ей: «Дура!», а она мне: «Сам дурак старый, пень пропитый…». Слышит, стерьва, все слышит! Это от нуклидов, товарищи! Это я первый изобрел, пришел публично засвидетельствовать перед всеми! Я патент оформлять буду на излечение глухих атомными взрывами! В академию наук пошлю сообщение. В Москву переедем с бабкой — на освидетельствование и для дальнейшей партийной карьеры. Глядишь — профессором меня назначат, буду тогда и других глухих старух на атомные взрывы возить за большие деньги. Которые имеющие уши — да услышат, которые имеющие глаза — да увидят! По Писанию буду действовать! Все вы тут свидетели, что я это первый изобрел!..».
Зал уже катался от хохота, и Серпушонку кричали:
— Ты лучше молодых вози…
— Бежи домой проверь, может она уже обратно оглохла… профессор нуклеядный…
— Нуклид манданутый!..
— Профессор нуклидных щей!..
— Ага, Ломоносов перегарный…
Но Серпушонок лишь радостно улыбался:
— А мне исключительно и абсолютно насрать, товарищи колхозники, что вы там внизу про меня квакаете: мое дело — при полном зале изобретению моему прилюдное свидетельство объявить, чтоб никто не брехал потом, что он и сам, значит, уже раньше от глистов нуклидами вылечился, или от незапланированного испускания мочи альфатронами натирается. Не-ет, хер вам теперь всем: это теперь мое изобретение века будет, личный патент моего личного медицинского опыта! Потому что это в моей личной хате, от моих личных нуклидов и у моей личной бабки слух прорезался! У самой первой бабки после Адама и Евы!
— Это ты-то Адам, что ли, Серпушонок? Или ты, наоборот — Ева?
— Сходи к Янычарихе добавь стакан, а то лучше проспись поди: может, ты это со свиньей в канаве беседовал во сне, да ее же за бабку свою и принял…
— А если я щас спущусь да башку тебе отобью за оскорбление личности моей супруги-бабушки: тогда что?
— А ты спустись, спустись…
Дело начинало перетекать в сугубо скандальную плоскость, и трое добровольцев отправились удалять Серпушонка со сцены. Иные кричали: «Выкиньте вы его на двор к бесу: дайте кино досмотреть!».
— Антракт окончен! — возвестил некий остряк из зала, когда Серпушонок оказался на улице.
А атомные взрывы продолжали греметь над «Степным», поражая каждый раз заново тела людей и их воображение. Но однажды встряска иного сорта потрясла всех гораздо сильней атомного взрыва; потрясла в том числе и Аугуста, и всех немцев «Степного».
Умер Сталин! Сдох тиран! Околел, наконец, великий отец народов и любящий брат бесчисленных униженных, оскорбленных и убитых им людей; лучший друг всех зеков ГУЛАГа. От мысли о таком счастье у Аугуста кружилась голова: «Теперь, вот теперь уж точно что-то изменится, и мы вернемся в Поволжье…».
Но сначала состоялся траурный митинг в клубе, на который согнали всех: колхозников, и неколхозников, и случайного степного казаха, скакавшего мимо клуба. Парторг Авдеев, содрогаясь от рыданий, лишь с пятой попытки смог проговорить до конца объявление, о котором все уже и так знали из газет и громкоговорителя-«колокольчика» на столбе перед правлением. Все стали рыдать. Аугуст тоже. Его трясло от счастливого возбуждения, он хотел не просто плакать — кричать! Были и другие немцы в зале, Аугуст оглядывался на них: плакали и они, но какими светлыми слезами! В этих слезах так и читалось: «Все, отмучились. Теперь — скоро домой!».
Но потянулись новые недели и месяцы — и ничего не менялось. Зарницы революционных партийных пленумов взметались какое-то время над партийным небосклоном кремлевского Олимпа, и долетая пугающими северными сияниями до казахских степей, невероятно тревожили служителей обкомов и райкомов, которые решительно не знали какие песни теперь надо петь, и потому на всякий случай безжалостно кусали и жалили друг друга. Это называлось на их языке партийными чистками, которые шли вовсю. Наконец, хоть что-то прояснилось; в частности, главный палач Сталина Берия был объявлен британским шпионом и расстрелян, и можно было двигаться дальше в направлении коммунизма под единоначальным партийным руководством Никиты Сергеевича Хрущева. Перед расстрелом Лаврентий Берия, к большой радости бывших зеков, признал все свои преступления, совершенные им против советского народа. Депортированные поздравляли друг друга, на всякий случай пока еще осторожными кивками, не вслух: «Теперь уже скоро; теперь уже точно — скоро!», — означали эти кивки. Но время шло, а в отношении ссыльных немцев все оставалось по-старому: партия и правительство все еще были заняты собственной напряженной проблемой — конфигурацией власти, и к немцам эти процессы никак не относились. Все так же каждый месяц немцам «Степного» нужно было ехать в Семипалатинск и отмечаться у Огневского.
И все так же рвались атомные бомбы над полигоном — то ближе, то дальше от «Степного», то в небе, то под землей. И все так же ходил любоваться на белоснежные атомные лилии Аугуст Бауэр, хотя и не с тем уже азартом, как раньше, а все больше тяготясь своей психологической зависимостью от сильных ощущений. Теперь к мгновенному восторгу от взрыва примешивалась все усиливающаяся, тягомутная тоска, несущая в себе привкус личной трагедии.
Но однажды атомная зависимость Аугуста, его «атомания» закончилась — разом и навсегда. И кончилась она после очередного испытания бомбы, которому он был свидетелем — двенадцатого по счету из его списка. Это было 22-го ноября 1955 года. К этому времени в степи многое изменилось: теперь в нескольких километрах от «Степного», отсекая северные земли, которые давно уже были у колхоза отобраны, тянулись ряды колючей проволоки, натянутые военными. Власти, соблюдая секретность, все еще скрывали что происходит на полигоне в тот момент, когда сдвигаются с места земля и небо, и белая молния широким заревом взлетает над горизонтом, а от последующего воздушного удара вылетают стекла в домах, после чего над степью поднимается стена пыли и дыма. Однако, об этом можно было спросить малых детей, копошащихся в пыли, которые, отвлекшись от игры, объяснили бы новичку, что это «атомная бонба облатно вдалила». Парторг Авдеев, слыша подобные разъяснения, все еще привычно хмурился, но уже не спрашивал грозно «Ты чей?», и не бежал к родителям принимать строгие меры, и даже не внушал больше малолеткам страшную истину: «Болтун — находка для шпиона!». Мало того: парторг Авдеев называл теперь своих колхозников «передовым отрядом свидетелей великой страницы советской истории». Некоторые колхозники записывали эти гордые слова в школьные тетрадки, чтобы потом пересказать их правнукам. А вот чего Авдеев решительно не приветствовал, так это разговоров о «подопытных кроликах». Обмороки, внезапные носовые кровотечения, приступы слабости, бледные, пассивные дети: все это он объяснял то фазами луны, то витаминным голоданием, но только не воздействием радиации. Лишь председатель Рукавишников, навлекая на себя растущую немилость районных властей, все громче требовал тщательного медицинского обследования жителей «Степного». Ему обещали, хмурясь, и даже послали как-то в «Степной» жутковатых на вид солдат в противогазах, с щелкающими трубками в руках — дозиметрами, а после школу посетила еще и целая комиссия врачей: стоматолог осмотрел детям зубы, а терапевт проверил горло, измерил кровяное давление и простучал каждого пальцами спереди и сзади. Все оказались относительно здоровы: во время войны бывало и хуже — сообщил родителям глухой врач из города.
