тогда же, наверное, весь поселок уже снесло, смело… Эта мысль заставила Аугуста дернуться и начать подниматься. Кое-как, преодолевая слабость, ему это удалось. Теперь он не знал, однако, в какую сторону идти: вокруг него все еще исходила паром степь, и восходящие струи скрывали все четыре горизонта и ослепительно синее небо над ними, очищенное взрывом до стерильности; солнца тоже не было видно. Что-то яркое угадывалось там, наверху, но оно скорей пугало: может быть, это был атомный гриб — тоже новый, особенный. Но о грибе Аугуст не думал: он думал о поселке: неужели все погибли? От этой ли мысли, или сами по себе — колени его все время подламывались. Аугуст пошел наугад, шатаясь и спотыкаясь, и дошел до подъема. Он понял: идет не туда; перед ним был холм, его «точка», до которой он не успел добежать… Он повернул на сто восемьдесят градусов и двинулся в обратном направлении. И тут сверху ударил свет. Аугуст упал на землю и закрыл голову руками: ему показалось, что это новый взрыв. Но все было тихо, только причудливые тени метались вокруг, и желтый диск солнца растерянно и бесцельно бродил между ними. Это было солнце! Солнце было живо! Солнце было цело! Аугуст сел, закачался и завыл. Он выл и не понимал зачем воет: что горя, что поселок разбомбило, или от радости, что солнце живо? Ах да, поселок: не может быть, чтобы его смело: он-то жив, а поселок-то дальше? А вдруг бомбу ветром до «Степного» снесло? Эта мысль опалила сердце электрошоком, оно дернулось и остановилось не несколько секунд, но вдруг стукнуло громко и пошло дальше. Аугуст перестал выть, хотел вскочить, упал, с пятой попытки встал вертикально и побрел дальше. Теперь, благодаря солнцу он хотя бы знал в какую сторону идти. Во рту все еще было солоно, но кровь из носа течь перестала. Очень хотелось лечь или хотя бы присесть и отдохнуть, но Аугуст знал, что нужно идти, что если он сейчас ляжет, то уже не поднимется… Какого черта? Какого черта он сюда поперся? Ни восторга не было в его сердце больше, ни гордости, ни былого чувства причастности; Аугуст чувствовал себя раздавленным, растерзанным, убитым. Он не знал, сможет ли дойти до дома… если дом его еще стоит… но нет: он дойдет, ведь кости целы, он может идти — значит дойдет… Он споткнулся и упал. Полежал обессиленно. Почувствовал горькую вонь. Повернул голову. Рядом с его лицом лежал, выгнувшись назад, мертвый заяц с подпаленной шерстью. Шерсть воняла горелым. Заяц еще не успел побелеть к зиме, и сгорел от светового ожога. Или умер от страха… Все еще не очень четко соображая, Аугуст принялся стягивать с себя телогрейку, чтобы прикрыть зайца: зачем — непонятно. Он прикрыл мертвого зайца и увидел, что его фуфайка тоже обгорела со спины, и тихо тлеет дальше: вот откуда она — постоянная вонь гари, что лезла в нос. Аугуст пощупал свои ватные штаны и валенки: тлели и они. Кое-как он затер коптящие места, и пошел дальше. Без фуфайки идти стало легче, просторней, стало больше воздуха дышать. Местность постепенно тоже успокаивалась, уже не дымилась так, хотя снега не было нигде — все было черно. Аугуст уперся в колючую проволоку, почти повис на ней и очень обрадовался: он на границе полигона; значит, теперь уже недалеко — километра четыре осталось. Он пролез сквозь ряды ограждения, цепляясь за колючки и оставляя на них клочья ваты со штанов. Перебрался. Ноги не желали шевелиться. Аугуст скинул валенки и пошел в шерстяных носках. Здесь земля была уже холодная, и даже пятна снега стали попадаться, но идти было легче, и Аугуст прибавил ходу. Ему казалось, что он бежит, но он просто нашел собственный вариант скорого хода: он падал телом вперед, выбрасывая ноги, чтобы не упасть. Это начало более-менее получаться, и таков был его «бег». Иногда Аугуст все-таки падал. В результате одного из падений резко защипало запястье. Сломал? Аугуст осмотрел руку: нет, все цело, только между рукавицей и рукавом свитера пылала на тыльной стороне ладони кожа. Ожог. Пятно щипало все сильней. Почти уже нестерпимо. Аугуст зачерпнул и приложил к запястью снежок из ближайшей канавки. Стало легче. Он заставил себя подняться и «бежать» дальше. Он целиком сосредоточился на шагах и считал их десятками: от одного до десяти, и сначала. Это помогало отсечь мысли об оставшемся расстоянии.
У него как будто прибавилось сил, когда он на трясущихся ногах преодолел подъем на сопку и увидел вдали свое «Степное»: поселок стоял на месте. Слава Тебе, Слава Богу! Слава Тебе, Господи! Аугуст — благо никто, кроме Господа в небе и белого атомного гриба в черном космосе за его спиной не видели его в этот миг — стал широко креститься. Рука его сама вспомнила это движение. Но немедленно три тысячи ос одновременно впились ему в запястье: ожег набирал ярость; у кожи, у несчастной шкуры Аугуста, столь безответственно подставленной им под бомбу, были теперь свои счеты с Аугустом.
Когда Аугуст подходил к поселку, то был уже изможден и болен до такой степени, что не видел ничего вокруг, кроме тех метров, которые оставалось ему еще преодолеть до ворот дома. Аугуст не замечал, как бегают по улицам люди, слышал, но не понимал, о чем они кричат: он видел только свой приближающийся дом и считал шаги. Кажется, во всеобщей суете никто не замечал и его самого. У каждого в доме и возле дома творился собственный переполох: у одного сарайка завалилась на корову, у другого крышу сорвало, почти у всех повышибало стекла в домах, кого-то ушибло летящими предметами, где-то горело — и везде бушевали проклятья, в том числе рискованного идеологического содержания; на парторга Авдеева никто при этом даже и не озирался: пошел он к чертовой матери — «свидетель истории» херов: вон он, еще живой свидетель истории лежит под воротами с пробитым брюхом, бьет копытами… Так что не было никому дела и до полуживого Аугуста, бредущего через огород.
Никому не было до него дела. Кроме матери, конечно: та металась по поселку уже больше часа: прибежала с фермы, увидела разбитые стекла, не нашла нигде сына, догадалась куда он делся и упала на лавку, согнувшись от горя. Потом встрепенулась, в отчаянной надежде побежала в школу — проверить, не там ли он. Нет, его там не было: вместо него там, у Ульяны в кабинете, со Спартаком на руках сидел на стуле совсем другой человек… Мать не стала задерживаться с вопросами и побежала искать Серпушонка: а вдруг Аугуст у него? — спасает друга, или помогает ему как-нибудь… а может быть, он у Серпушонка радикулит свой лечит, натирает чем-нибудь… Не обязательно же, чтобы он ушел в степь? Но нигде, нигде не было Аугуста, ни у Серпушонка — нигде; худшее все-таки подтверждалось: ушел! Ушел и погиб там, потому что подобного удара деревня еще не переживала ни разу. Если уж тут так ударило, то что же тогда должно было твориться в степи, на полигоне? Амалия Петровна бежала по улице и плакала, и приговаривала: «Дурачок ты мой родной! Что же ты наделал, что же ты натворил, ну зачем ты это сделал, ну зачем?… Ну почему ты не хочешь жить?.. Ведь мы скоро, уже очень скоро поедем домой, на Волгу…». Она бежала и молилась Богу, чтобы Аугуст вернулся, и вот она подняла голову, и увидела, как он, шатаясь, бредет ей навстречу по их огороду, с трудом преодолевая подъем и не видя ее… Она добежала до него, подхватила его, подставив маленькое, еще крепкое плечо свое и шатаясь вместе с ним, завела его в дом, а там едва дотащила его до кровати, на которую он рухнул со стоном, сказав только одно слово: «потом…» — и то ли уснул, то ли потерял сознание. Она удостоверилась, что он еще дышит, и села рядом. Он спал, а она говорила ему всякие вещи. То есть она говорила сама с собой, но обращалась к нему. А он все слышал, оказывается. А она не знала, что он все слышит — думала, что он спит…
«Мальчик мой, — говорила она ему, — я вижу как тебе тяжело. Но что делать, что же делать: такое уж испытание на нас возложено Господом, и нужно его выдержать. Я тоже очень много вынесла в жизни — ты даже не знаешь… я ведь не хотела выходить замуж за твоего отца, был другой человек… но он умер, его убили… и я хотела покончить с собой, утопиться в реке… А потом прошло время, и я притерпелась, а потом и вовсе привыкла; твой отец Карл был очень хорошим человеком. Нудный был немножко, но очень честный и справедливый. И сколько было счастья потом — с тобой, с Вальтером, после с Беаточкой: сплошное счастье было. А потом опять пришла беда. Но и она кончится, и все снова будет хорошо — не так как раньше, когда все были вместе, но все равно будет хорошо. Всегда все плохое кончается когда-нибудь, и все хорошее кончается тоже, но опять приходит что-нибудь хорошее… Я знаю почему ты мучаешься: ты мучаешься из-за Ульяны. Она хорошая женщина, но она не любит тебя. Она все еще любит своего казаха — это я знаю. И со Спартаком у тебя не складывается: ребенок боится тебя, и я не знаю почему: ведь ты добрый — я-то знаю… Почему у вас с ней нет детей? И это я тоже знаю почему. Потому что она не хочет. Потому что она все еще надеется вернуться к своему Алишеру, хотя и расписалась с тобой добровольно. Но ведь в наши дни развестись недолго… И надо бы тебе, сыночек, развестись с ней, набраться сил и развестись однажды, потому что иначе ты замучаешься насмерть. А ведь ты еще такой молодой: у тебя еще может быть счастье… А так — одно страдание… Вот и сегодня… я была в школе, искала тебя, надеялась, что ты там… зашла к ней… а там этот Алишер у нее… он приехал… и Спартак у него на коленях сидит… я и не поняла сначала кто это такой, думала из наших казахов кто-нибудь, из родителей чей-нибудь… А потом поняла, что это он, отец Спартака: похожи очень. И я ушла: тебя не было, и я ушла. Но я спросила «Где Аугуст?», и она очень раздраженно ответила мне: «Не знаю». Конечно, я понимаю: им не до меня было. В
