А атомные удары продолжались — то ближе, то дальше, то ранним утром, то посреди дня: графика никто не знал, график ради сохранения государственной тайны населению не сообщался. Как и раньше, об очередном предстоящем взрыве жители «Степного» могли судить лишь по косвенным признакам: самолетам в небе или зачехленным караванам на дороге. Но и эти источники информации становились постепенно все менее надежными по мере того как количество площадок подрыва на полигоне расширялось. К ним вели теперь другие, новые подъездные пути, проходящие вдали от «Степного»; появились и новые методы испытаний — подземные взрывы, например, от которых только шар земной дрожал под ногами несколько долгих секунд, но стекла не вылетали в домах и белые грибы не врастали в синее небо. Лишь дождевые черви пулей вылетали из недр земли, полагая, что снаружи будет безопасней, в чем их оперативно и суетливо разубеждали домашние куры и прочий пернатый контингент с неба, мгновенно освоивший причинно-следственные связи между взрывами и кормом. Еще миролюбивые, но сложно психологически и физиологически устроенные коровы два дня не желали потом доиться, да кошки, особо чувствительные к событиям в преисподней, ходили нервные и внимательно всматривались в людей, пытаясь рассмотреть в них что-то для себя новое.
И все-таки наземные и атмосферные взрывы все еще можно было предсказать по экспериментальным испытательным объектам, которые солдаты из секретных воинских частей везли по дороге в зону предстоящего атомного поражения, и устанавливали там. Этими объектами служили здания различных конструкций и этажности, боевые танки, цистерны, водонапорные башни, антенные мачты, вышки и даже скот (наверное с мясокомбинатов: скот, которому смерть от молота или электрошока была решением ветеринарных «троек» заменена на почетную гибель от «поражающих факторов» атомного взрыва; скот, которому тоже — по Авдееву — была отведена патриотическая роль «передового отряда свидетелей великой страницы советской истории»). Все это плавилось в атомном вихре, корежилось, испарялось, сгорало и исчезало, и на месте взрыва потом долго еще копошились возбужденные ученые в масках, похожие на крупных, белых навозных жуков будущего.
Перед атмосферными испытаниями подготовительные караваны все так же как и раньше двигались мимо «Степного» по дороге на север, и бедные коровы мычали под брезентом фур, и коровы «Степного» слышали их и что-то отвечали им. Возможно, сочувствовали.
Последнему «участию» Аугуста в атомном испытании как раз и предшествовал такого рода караван: самого «изделия» не было заметно в колонне, зато двигалась в рассветных сумерках на север длинная цепочка одинаковых, зеленых, специализированных транспортов-фургонов, а за ней — еще одна: тягачи с танками на платформах, бетонными плитами, даже целым городком щитовых домиков: две длинные вереницы машин. Опытный Аугуст понял, что будет готовиться высотный атмосферный подрыв с самолета, но подрыв необычный: такими обильными средствами проверки эффекта взрыва эксперимент еще ни разу не обставлялся. Сердце Аугуста снова заколотилось: он должен был присутствовать, он просто обязан был присутствовать на этот раз — в самый распоследний раз; вернувшись с последнего испытания, он дал себе слово больше не ходить, но уж больно необычной была подготовка на этот раз. «Самый последний разок, в виде последнего исключения — и все!», — сказал он себе. Теперь нужно было следить за дорогой в оба: не пропустить возвращающуюся колонну. Через неделю колонна вернулась с полигона налегке и укатила в сторону Семипалатинска. «Завтра», — сказал себе опытный Аугуст. Назавтра он остался дома, сказавшись разбитым радикулитом, дождался, пока мать и жена со Спартаком ушли утром, и потихоньку, огородами, держась за спину для достоверности картины его физических страданий, двинулся в степь, уже запорошенную тут и там первым снежком.
Путь его был сложен. Чтобы не «светиться» черным пятном на белом снегу, он шел зигзагами, набросив на плечи простыню — наука, вынесенная из занятия по «гражданской обороне» — с такой лекцией приезжал однажды инструктор из области: «При атомном взрыве лечь головой в сторону взрыва лицом вниз, и укрыться белой простыней»… — «…и до самого кладбища не выпускать ее из рук…», — мрачно шутили жители «Степного».
Светало медленно, день с трудом пробивался сквозь облачный туман. Аугуст перевалил через гряду невысоких сопок, отделявших отныне угодья «Степного» от ядерного полигона; поколебавшись, пролез между двумя провисающими рядами колючей проволоки и пошел дальше, раздумывая, не повернуть ли обратно: в тумане все равно увидишь не много, особенно если подрыв произведут далеко, за пятьдесят километров, да еще и в вышине; при этом неизвестно, на сегодня ли вообще назначено испытание, и на какой час. До «точки» оставалось еще километра три, когда Аугуст услышал слабый, мягкий гул в небе, съедаемый туманом до невнятного бормотания. Пассажирские самолеты над полигоном, да и просто случайные летательные аппараты были немыслимы, и Аугуст понял: «Это ОНА. Скоро сбросят…». Холодным спазмом страха и возбуждения стянуло кишки, и он побежал, заплетаясь тяжелыми валенками, немного врастопырку из-за ватных штанов, в сторону «своего» холма, к «точке» за большим, спасительным камнем. Он не мог видеть за хмарью серой пелены, насколько высоко и каким курсом летит этот зловещий комар, звук которого все слабел и слабел, пока не исчез совсем; и конечно, он не мог видеть, как там, над дальним восточным горизонтом отделяется от самолета черная точка и почти сразу же расцветает белым парашютом; и как этот парашют медленно, почти незаметно дрейфует к земле в его, Аугуста сторону; и как сбросивший атомную бомбу самолет на всех своих четырех истошных, до предельного форсажа взвинченных моторах удирает подальше, подальше, подальше за горизонт; и как белый парашют, с черной точкой ужасного груза, похожего на небольшую, пузатую цистерну, типа бочки для разбрызгивания удобрений, в величавом круженьи, как бы прицеливаясь, как бы очерчивая тот круг земли внизу, который она сейчас… Аугуст не видел, как эта бочка приближается к последнему мигу своей вещественной «жизни», к той координате «Икс», после которой…
…Аугуст не успел добежать до своего камня потому что на него упала сверху бетонная плита — нет: тысяча бетонных плит упали разом. Увидеть он тоже ничего не успел — разве что нестерпимый свет, ворвавшийся ему в мозг на долю секунды — потому что он потерял сознание…
… Когда он пришел в себя — через минуту а может быть больше — часы его стояли — то находился он уже в аду: вокруг него все дымилось и парило; яркий, очень яркий свет лился сверху, от шапки гриба, но рассеивался частично в потоках поднимающегося ему навстречу серого пара, пропитанного дымом и едкой вонью жареной земли и горячих камней. Аугуст плохо соображал: что произошло? Ах, да: бомба… взорвалась… вверху… Во рту было солоно. Он провел рукой по лицу: на рукавице осталась кровь. Он сдернул рукавицу и провел рукой снова: рука стала красной. Потом он почувствовал боль: была рассечена губа и шатался зуб: поранился при падении. Потом сильно заломило уши; он провел рукой и там, и рука стала мокрой опять: кровь шла из ушей тоже. Аугуст попытался подняться на ноги и не смог: его заваливало на бок; он уперся двумя руками в землю и пополз куда-то на руках и коленях. Из носа тонкой струйкой потекла кровь. Он снова потерял сознание. Потом опять пришел в себя, перевернулся на спину, равнодушно смотрел на мираж белого гриба в черном космосе, уже тускнеющего, и все время сглатывал. Потом его затошнило, он перевернулся на живот, и его вырвало: кровью. Наглотался. Или легкие порвало? «Всё», — подумал он и снова отключился. Когда он очнулся опять, часы все еще стояли. Почему? Ах, да: бомба… Впрочем, он все равно не соображал, что они показывают, даже если бы они и шли. Сколько он пролежал? Сознание неуверенно подсказало, что вряд ли долго: еще день… Было тепло, даже жарко. Почему? Ведь была зима, лежал снег… нет была осень… ноябрь… да, был ноябрь: это точно. Не может же быть весна уже? Нет, невозможно: столько пролежать он не мог. Аугуст вспомнил, что бежал к камню и не успел добежать. Потом вспомнил, зачем бежал, и наконец-то осознал четко, уже всем умом, что он пережил атомный взрыв необычайной, невиданной силы, и что он все еще жив… Глаза его видят, и ум соображает. «Я думаю, значит я существую», — сказал Рукавишников. Когда он это сказал?.. А, неважно… Теперь Аугуст понял вдруг, почему дымит земля, почему жарко кругом: земля раскалилась… И пар идет: снег испараяется… Логика событий последовательно выстраивалась в его сотрясенном сознании. Он восстанавливался в качестве человека, потому что начал соображать логически. Теперь он уже точно знал, кто он такой и что тут делает: он все вспомнил и удивился взрыву: такого еще не было ни разу. Неужели бомба взорвалась прямо над головой у него? Нет, этого не может этого быть: тогда бы вокруг него стояли испытательные изделия, но их не могло быть здесь, на сопке: полигон дальше. Значит, это была особая бомба, новая, сверхмощная. Не та ли, про которую вначале говорили: чтоб пол-Америки сразу?… Но тогда…
