Лжегерои русского флота

гнева на Черноморском флоте, который в то время был преимущественно украинским».

По словам автора, бунт начался с призыва Григория Вакуленчука на украинском языке: «Та доки ж ми будемо рабами!» («До каких пор мы будем рабами!»). Увы, автору невдомёк, что бедный Вакуленчук ни к какому восстанию никого не призывал, а наоборот, старался его не допустить, так что скорее он мог кричать: «Пидемо, хлопци, йисты боршь, вин сёгодни наварыстый!»

Главными аргументами своей версии автор «казачьей республики» считает, что на «Потёмкине» служили уроженцы Малороссии Панас Матюшенко да Олександр Коваленко, что «Кобзарь» Тараса Шевченко «был любимой книжкой потёмкинцев», и его поэзия «распространялась по всему Черноморскому флоту», а тот же Афанасий-Панас Матюшенко в свободное от вахты время нежно играл на бандуре. Однако помимо малороссов на «Потёмкине», как известно, служили и великороссы и белорусы. Экипаж броненосца вообще был интернационален. Любопытно, почему же жаждавшие казачьей вольности матросы начали мятеж именно с убийства прямого потомка запорожских атаманов капитана 2-го ранга Гиляровского, его бы им и крикнуть на круге в свои атаманы! Неизвестно, откуда украинским историкам знакомы литературные вкусы черноморцев в 1905 году, читательские книжки их, может быть, изучали? А что если на самом деле черноморцы и гоголевского «Бульбу» почитывали, и Пушкина полистывали, и о Толстом спорили? Возможно, что и над «Энеидой» Котляревского смеялись с удовольствием. Нельзя же всё время одного «Кобзаря» талдычить! Честно говоря, мне трудно представить маньяка Матюшенко с бандурой в руках и томом «Кобзаря» под мышкой, и уж совсем невозможно лидеров этой казацкой республики Березовского и Фельдмана в казачьих шароварах с оселедцами и пейсами! Тот-то бы перевернулся в своём гробу старик Хмельницкий.

ПОТЁМКИНЦЫ В РАССЕЯНИИ

По приходе броненосца в Румынию, как мы уже говорили, команда была сразу же свезена на берег. Власти Констанцы прислали вооружённый конвой для сопровождения потёмкинцев. Увидев его, матросы решили, что их заманили в ловушку, арестуют и передадут российским властям. Началась паника, дело едва не дошло до драки. Кое-как матросов успокоили. Местные жители с любопытством глядели на колонны русских мятежников, бредущих под конвоем по городу. Участник восстания минный машинист Шестидесятый впоследствии вспоминал: «На берегу в это время собралось много народа. Многие приехали из далёких мест, чтобы посмотреть на революционный броненосец, на смелых моряков. Я с благодарностью вспоминаю встречу румынских граждан с потёмкинцами — так тепло, так дружески приветливо встретили нас на берегу. Я и сейчас не могу вспомнить без волнения те минуты встречи, особенно с рабочими. Этот день был каким-то праздником в Констанце. Некоторые граждане обменяли свои котелки и шляпы на матросские бескозырки с георгиевской лентой. Многих потёмкинцев румыны разобрали к себе по квартирам, остальные были размещены в казённых зданиях. На следующий день потёмкинцы отправились искать работу. Специалисты попали в мастерские, а остальные поехали на сельские работы».

Отныне каждый был предоставлен самому себе. Без денег, без знания иностранных языков, без помощи «братьев-революционеров» никому не нужные «потёмкинцы» разбрелись во все стороны. Несколько десятков из них почти сразу же вернулись на свой корабль, едва в Констанцу пришла Черноморская эскадра, чтобы увести «Потёмкин» в Севастополь. Вернувшиеся активно помогали в подготовке корабля к переходу и участвовали в его проведении. Но об этом факте у нас вспоминать не любят.

Впрочем, нескольким членам экипажа помощь и поддержка всё же были оказаны. К примеру, Матюшенко сразу же был отделён от всей остальной команды (судьба которой отныне никого уже не интересовала) и переправлен румынским революционером Гереа-Доброджану (Константин Кац) в Швейцарию. Перед отъездом Матюшенко Денисенко присутствовал при разговоре того с неким революционером — провокатором князем Хилковым, который планировал новые революционные акции, но уже в Петербурге. Душой этих революционных выступлений должны были быть поп Гапон и Матюшенко.

Хорошо известна картина: В.И. Ленин беседует с матросом Матюшенко. На картине Матюшенко что- то увлечённо рассказывает Ленину, который внимательно его слушает. Рядом на диване с беседующими сидит и Н.К. Крупская, которая тоже с интересом слушает главного «потёмкинца».

Что здесь правда, а что ложь? О факте такой встречи говорят многие источники, однако почему-то никто не говорит, что эта встреча не имела никакого продолжения. Ни Ленин, ни Матюшенко не пожелали больше ни встречаться, ни тем более сотрудничать. Почему? Можно только предположить, что идеи большевиков показались слишком умеренными и слишком далёкими для нетерпеливого и вошедшего во вкус восстаний и мятежей матроса. Со своей стороны, Ленина могла отпугнуть неприкрытая кровожадность собеседника, которая при его весьма низкой эрудиции и образованности производила скорее всего самое гнетущее впечатление. Если к этому прибавить эпатажно хамское поведение в обществе, которое неизменно демонстрировал эмигрантам Матюшенко, и его избалованность всеобщим вниманием и славой, то понять руководителя большевистской партии вполне можно. От таких личностей, как Матюшенко, лучше было держаться подальше. Пользы от них уже не могло быть никакой, зато скандалов и крови могло быть много.

О встрече Матюшенко с Лениным оставила свои воспоминания Крупская. Встреча, оказывается, была ещё та!

Супруги Ульяновы, как интеллигентные люди, пригласили героического потёмкинца на чашку чая. Помимо него, был приглашён ещё некий молодой социалист, имя которого Крупская не указывает. За чаем начался спор о крестьянах, и Матюшенко, обложив всех присутствующих трёхэтажным матом, схватил социалиста за грудки. «Не знаю, до чего бы дошло, — писала Крупская, — если бы не… Ильич». Ленин быстро утащил разъярённого потёмкинца в другую комнату, а Крупская «постаралась поскорее сплавить парня». Больше, как мы уже знаем, Ленин желания общаться со знаменитым потёмкинцем не высказывал.

Из воспоминаний анархиста Г. Сандомирского:

«Флотское звание его (Матюшенко. — В.Ш.) было, кажется, боцманмат. Если я и ошибаюсь формально, то звание это как нельзя более соответствовало его угрюмому облику низкорослого моряка, грузно ступающего слегка искривлёнными тяжёлыми ногами… В анархических сферах Матюшенко занимал позицию самую крайнюю. Босяки, безработные и вообще все те элементы, которые обычно подводятся под понятие „люмпен-пролетариата“, занимали его внимание гораздо больше, чем „сытые, разжиревшие мещане“ из квалифицированных рабочих.

Не были тайной для других революционеров и садистские наклонности унтера с „Потёмкина“. По воспоминаниям Фельдмана, Матюшенко хвастался ему, что из семерых офицеров он собственноручно убил пятерых. По воспоминаниям Фельдмана, „Матюшенко никогда не был сознательным социал-демократом, хотя и любил называть себя таковым“».

В воспоминаниях Г. Сандомирского, в целом благоволившего к Матюшенко, то и дело встречаются такие высказывания: «Верный своему босяцкому происхождению Матюшенко», «В редкие минуты добродушия, находившие на Матюшенко, он снисходительно посмеивался…», «Матюшенко, с аппетитом уплетая поданное нам блюдо, начал самым немилосердным образом „крыть“ гостеприимных хозяев (эсеры Гольдсмиты. — В.Ш.) за их „толстовские“ взгляды… Я с ужасом слушал эту отповедь Матюшенко…» Что и говорить даже в этих высказываниях личность вырисовывается весьма малоприятная.

Тем временем Матюшенко, как «герой революции», общается с «пролетарским» писателем Горьким, социалистом Раковским, эсером-предателем Азефом, эсером-террористом Савинковым, попом-провокатором Гапоном. На Горького, к примеру, Матюшенко обозлился, увидев того ехавшего по улице на автомобиле, а социалиста Жореса он едва не отлупил прямо на митинге. Как пишет эсерка-террористка Ивановская, в 1907 году видевшая Матюшенко в Женеве, тот был разочарован тем, что лидеры революционеров, находящиеся в эмиграции, вершат судьбы тех, кто непосредственно участвует в революции в России. Под революцией он понимал грабежи банков и убийство интеллигентов и офицеров. Чтение трудов Маркса он