— Не дотянешься, с таким животом-то, дай-ка я тебя еще посмотрю, ложись на спину.
Через некоторое время Марфа наскоро распрощалась с Ефимией, стараясь, чтобы той не передалась ее озабоченность, и поспешила к себе в горницы. Заперевшись на ключ, она нашла среди материнских книг — пришлось немало побороться с Иваном, чтобы их отдали, — медицинский трактат, привезенный еще из Колывани, и углубилась в чтение.
В подвале Разбойного приказа стояла невыносимая жара. Матвей велел принести ведро колодезной воды.
— И побыстрее! А то, пока вы его притащите, мухи сонные, оно закипит уже.
Хранитель государственной печати и глава Посольского приказа думный дьяк Висковатов лежал без памяти на каменном полу. Вельяминов пошевелил его седую, окровавленную голову ногой, и удовлетворенно улыбнулся, заслышав слабый стон.
— Матвей Федорович, — озабоченно сказал палач, — не след его далее спрашивать, в боли он, ничего не ответит.
— Да что с ним канителиться! И так ясно, что он на содержании у этих новгородских сволочей был, от имени их с королем Сигизмундом сносился. Этого довольно, чтобы кожу с него живого содрать. Где вода? — Матвей зло пнул дьяка под ребра.
Втащили запотевшее ведро, и Вельяминов, сорвав с себя окровавленную рубашку, приказал: «Лей!».
— Ох, хорошо, — он потер мокрую голову руками и услышал слабый, будто шелест, голос дьяка: «Что же ты творишь, Матюша? Ведь я тебя дитем малым на руках держал».
— А помнишь, Иван Михайлович, что с моим батюшкой было? Так со всеми вами, еретиками, будет, в этом мое слово крепкое, можешь не сумлеваться. — Матвей, не оборачиваясь, протянул руку палачу. — Клещи дай. И рот ему подержи раскрытым.
— Не велели язык урезать… — робко подал голос палач.
— Да я не язык, — Матвей поморщился, услышав отчаянный, высокий крик Висковатого, и, разжав клещи, выбросил вырванный зуб.
— Ну, Иван Михайлович, еще парочку, — хищно оскалился Вельяминов. — А потом отдохнешь, обещаю.
— Что там Висковатов? — полюбопытствовал царь, глядя, как Вася Старицкий наливает Матвею вино.
— Признался. — Вельяминов сделал большой глоток и отставил кубок. После пыток ему всегда хотелось есть. Он придвинул к себе блюдо с икрой и стал жадно загребать ее ложкой.
— Не только, что Сигизмунду писал, но и что султана подговаривал взять Казань и Астрахань, а хана крымского звал через Оку перелезть и Москву опустошить.
— Вот подлая его душа! Ох, Матюша, если б Федор Васильевич себя не порешил и мачеху твою с собой не забрал, вот повисели бы они у меня на дыбе. Висковатый этот ведь тоже к батюшке твоему на еретические сборища хаживал.
Вельяминов виновато уставился в пол.
— Да ладно, будет тебе глаза прятать. Зато ты у меня слуга верный, заради тебя можно и забыть о предательстве родителя твоего. Что Ефимья? Не родила еще?
— К Успению должна, — Матвей принялся за осетра.
— Ну, зови на крестины, как и уговаривались. — Иван махнул рукой. — Васька, ты со стола-то убирай, чего отлыниваешь!
Над Кремлем повисла летняя ночь. Матвей отбросил шелковую простыню. Иван смерил его одобрительным взглядом.
— Венец у меня на свадьбе держать будешь? Как никак сестра твоя единственная.
— То честь для меня, государь. — Матвей Вельяминов медленно провел губами по царской руке. — А что с Федосьей делать? Надо бы отродье воронцовское в монастырь запереть.
— Это сестра тебе, Матюша, сказала, что дочь у нее от Воронцова? А ты и поверил?
— Марфа сказала, точно так. А от кого ж еще? — удивился Матвей.
— Да ты племянницу-то видел свою? — разулыбался Иван.
— Кажный божий день, как в тверскую вотчину ее не отправили, — скривился Матвей. — У меня девка эта поперек горла стоит, в ней нравности поболе, чем в мамаше ее.
— Слепой ты, что ли? — от души расхохотался царь. — Там Петька Воронцов и рядом не стоял.
— Как это? — вытаращился Вельяминов.
— Да ты в лицо ее вглядись, у Воронцовых отродясь татарских кровей не было, чистые они, а у твоего батюшки тем паче. Мачеха твоя, та вообще северная, предок ее князю Александру Ярославичу служил, там татар не бывало. Откуда у Федосьи вашей Петровны глаза раскосые, а?
— Вот же блядь сестрица моя, нагуляла ублюдка и на Петьку свалила.
— Покойнику все равно, — Иван усмехнулся, — с того света чай не заявится.
— Тем более надо ее в монастырь, чего ради татарву при себе держать, у царицы московской ублюдков быть не может.
Иван с жалостью посмотрел на любовника.
— Вроде умный ты мужик, а материнская порода нет-нет, да и вылезет. Ты ж сам по Аграфене- покойнице не без татарской крови, забыл? Отсюда и горячность твоя. Батюшка твой думал долго, а уж потом делал. А ты как дитя неразумное, право слово. Сестра твоя, хоть и не по нраву тебе это, зело умнее тебя. Все она мне про дитя свое рассказала, еще давно. Да у родителя твоего и не могла иная дочь народиться, даром что он, что жена его, ох, и умны были!
— Еретичка! — прошипел Матвей.
— Опять ты за свое, — поскучнел Иван. — Ну еретичка, и костер заслужила, но ты подумай головой- то, коль столько лет на людях ты — один, а на самом деле — иной, это какой ум нужен, какое терпение, осторожность какая! Вот и получилась Марфа ваша. А с кем и когда она спуталась, то дело прошлое и нынче вовсе пустое. Зато сейчас у меня падчерица инородских кровей будет, я ею, как в возраст войдет, так поторгую, пол-Сибири моей станет без жертв людских. Понял?
— Дак ублюдок она, — угрюмо талдычил Матвей, — не венчалась же Марфа с отцом Федосьиным, кто бы он ни был.
— Эх, милый ты мой, мне митрополит московский выдаст бумагу, что Марфа с инородцем своим в Успенском соборе повенчалась. И что крещен он был. Любую бумагу выправит.
Потому как, Матюша, за-ради Сибири я на все готов, а Бог меня простит, ибо тут на кону мощь земли российской. Ежели можно Сибирь за девку купить, а она не просто девка, а падчерица государева, то надо это делать и не сумлеваться, — твердо закончил царь и притянул к себе Матвея.
— Ты как разволнуешься, еще красивше становишься. — Иван запустил пальцы в золотистый шелк волос.
— Почивать пора, — Марфа, зевнув, перекрестила рот. — Ты как? Не болит ничего?
— Да нет вроде, — Ефимья сосредоточенно помолчала, будто прислушиваясь. — Только вот дитя сегодня тихое, не ворочается.
— Дай гляну, — Марфа ночевала вместе с невесткой, чтобы в любой момент оказаться рядом. Она положила руки на живот, изуродованный багровыми растяжками. — Головка внизу уже, тебе сейчас лежать надо, в нужной чулан только ходи, и все. Утром велю, чтобы еду тебе сюда приносили.
— Марфа Федоровна, — глаза Ефимьи наполнились слезами, — а вам не тяжко рожать было?
—
