днями, чтобы набить руку. У них же совсем другая анатомия, — старший юноша рассмеялся. «А потом, когда пишу картину — просматриваю свои эскизы».
— Они очень красивые, — восхищенно сказал Степа, разглядывая ящериц — коричневых, темно- зеленых, поблескивающих на осеннем солнце.
Окна студии Бальтазара выходили на Зингель, и Степа, подойдя к распахнутым ставням, устроившись на подоконнике, взял нежными пальцами одну из ракушек, что лежали в серебряной шкатулке.
— И эти тоже, — он полюбовался изгибами — красивые. Тебе их из южных стран привозят?
Моряки?
— Бывает, — Бальтазар отложил кисть и присел рядом с ним, — а бывает, я их сам на море собираю, тут же недалеко.
Степа посмотрел на влажное, низкое небо, на серую воду канала, и услышал его тихий голос: «У тебя волосы — как будто осенние листья, Стефан. Такая красота…
Юноша лукаво улыбнулся и, отложив ракушку, посмотрев на натюрморты, что стояли у стен мастерской, спросил: «А почему ты никогда не рисуешь людей?»
— Я, — серьезно ответил Бальтазар, откинув со лба каштановый локон, подперев подбородок кулаком, с зажатой в нем кистью, — просто еще не встречал человека, которого бы хотел написать. А теперь встретил, Стефан.
Юноша посмотрел в серые, большие глаза и вдруг рассмеялся: «Возьми меня с собой, когда в следующий раз поедешь на море, Бальтазар. Я бы тоже хотел, — Степа помолчал, и взглянул на ракушки, — увидеть красоту.
Художник наклонился и, проведя губами по белой, пахнущей красками ладони, ответил:
«Тебе достаточно просто посмотреться в зеркало, Стефан».
Степа посмотрел на рисунок и пробормотал: «Неплохо, очень неплохо, не стыдно батюшке показать. Хотя, конечно, лица интереснее. Надо будет бабушку нарисовать, как она приедет, на той иконе, что руки Федора Савельевича — такая красавица, что я и не видел никогда».
— Ты что тут сидишь? — раздался звонкий девичий голос. Марья показала ему букет осенних листьев и рассмеялась: «В комнату поставим, красиво будет».
— Рисовал, — Степа соскочил с перил и вдруг сказал, усмехнувшись, глядя в синие глаза сестры: «Уже обратно в Амстердам хочется?»
Марья посмотрела на шпиль церкви и презрительно сморщила нос: «Такая глушь! Ты же сам слышал, дядя Иосиф рассказывал о Лондоне, и о Японии. Вот туда я бы хотела поехать, — мечтательно сказала Марья, подбрасывая носком туфли камешек. «Или в Новый Свет».
— Вот выйдешь замуж за Элияху, — Степа усмехнулся, — и уезжайте, он мне говорил, что в этих новых колониях, на севере Нового Света, евреям можно свободно жить. А врачи везде нужны, и акушерки — тоже.
Марья густо покраснела и пробормотала: «С чего ты взял, что выйду, и вообще — до этого долго еще».
— Ну, — брат забрал у нее букет и пожал плечами, — не так уж, время-то быстро летит. Ты, главное, — он подмигнул сестре, — меня не забудь пригласить, или нельзя будет?
— Ерунду не говори, — сердито велела Марья, и вдруг, рассмеявшись, закрыла глаза.
Девочка сидела в большом кресле, сложив руки на коленях, откинув голову с заплетенными, каштановыми косами, глядя на троих мужчин напротив.
— Случай, конечно, редкостный, — наконец, сказал тот, что сидел посередине. Он отложил письмо. «У меня нет причин не доверять раву Горовицу, он все-таки опытный человек, мудрый, но…»
— Исаак, скажи им, — услышала Марья шепот сзади. Дон Исаак откашлялся и произнес: «Мы, разумеется, согласны, уважаемые раввины. В общем, как я понимаю, — он посмотрел в сторону стола, — пока достаточно, чтобы дитя жило в еврейской семье».
Кто-то из раввинов вздохнул, и, обратившись к Марье, сказал: «Вот только зачем это тебе, деточка?»
— Затем же, зачем и праотцу нашему, Аврааму, — отрезала она и добавила: «Вы не бойтесь, я никому ничего не скажу. Меня рав Хаим еще там, в Кракове, предупредил, что надо держать язык за зубами».
— Ну, — начал мужчина, и Марья прервала его: «А я с нищими и ворами жила, так что порядки эти знаю».
— Хорошо, хорошо, деточка, — раввин закивал головой. «Ну, идите, — он поднялся, — больше у нас вопросов нет. Через три года встретимся, деточка, когда тебе двенадцать исполнится».
Марья с достоинством сказала: «Спасибо», и, взяв руку доньи Ханы — пошла к двери.
— Деточка, — услышала она голос сзади, — а рав Авраам, покойный отец госпожи Мендес де Кардозо — он кем тебе приходится?
— Троюродный брат моей бабушки, — гордо ответила Марья, и кто-то из раввинов, глядя на захлопнувшуюся дверь, вздохнул: «Ну, хорошо, что хоть пистолет не вытащила, а то мне рассказывали там, на Святой Земле, об этом раве Аврааме».
Федор посмотрел на жену, что сидела с книгой в кресле напротив и ласково спросил: «Рада, что Петрарку купили?»
— Очень, — Лиза полистала маленький, изящный томик. «Федя, — она вдруг вздохнула, — вот и разлетелись наши дети-то».
— Да оба вон, — рассмеялся муж, — спят без задних ног.
Лиза положила книгу на колени и, вздохнув, ответила: «Петенька на Москве, Марья в Амстердаме останется, а Степа отдельно жить будет, он уже совсем юноша. Вот и получается, Феденька, что мы с тобой старость вдвоем встретим».
— Сказать бы, — тоскливо подумал Федор, глядя в синие, доверчивые глаза жены. «Нет, нет, нельзя, сначала с матушкой посоветоваться, а уж потом…»
Он поднялся, и, потянувшись, наклонившись над креслом жены, провел губами по рыже-каштановым завиткам, что спускались на прикрытую брюссельским кружевом шею. «Не знаю, как ты, Лизавета, а вот этот старик, — он расхохотался, и, стал медленно расшнуровывать ее корсет, — только об одном сейчас и думает».
— Ты же в седле был, устал, — Лиза почувствовала его руки на своей груди, и, подняв лицо, подставив ему губы, еще успела услышать: «Вот сейчас и увидишь, — как я устал».
Потом он отнес ее в постель, и, накрыв меховым одеялом, опираясь на локоть, сказал:
«Красивей тебя никого на свете нет, Лизавета. Спи спокойно».
Жена задремала, прижавшись головой к его плечу, а Федор, лежа без сна, смотря на мерцающие огни свечей, слушал, как шумит холодный, горный ветер за ставнями.
— Виллем, — Марфа на мгновение приостановила лошадь, — ну как же это будет?
Он взглянул на бледное лицо жены и, вздохнув, перегнувшись в седле, взяв ее руку, сказал:
«Ты же говорила с Хосе и Мирьям. И с Кардозо — тоже. Все хорошо. Не волнуйся так, пожалуйста».
Он вскинул голову, и, посмотрев на далекие очертания замка, подумал: «Давно я тут не был.
Да, с тех пор, как мы Уильяма сюда возили. Господи, двадцать один год мальчику. А внуков от него уже и не увижу, должно быть».
— Этого ты знать не можешь, — услышал он ласковый голос жены. Она перекрестилась, и, поправив черную, с алмазной пряжкой шляпу, вздохнула: «Ну, двинулись, милый мой».
— А девочка у Мирьям славная родилась, — женщина взглянула на еще золотой лес вдоль дороги. «Да, вот тут мы и ехали, той зимой, когда Виллем меня с детьми в Дельфт вез. Надо же, война, сколько лет шла, — а ничего не изменилось».
Адмирал вдруг хмыкнул и легонько рассмеялся: «Интересно, теперь, наверное, так и будет всегда — северные провинции сами по себе, и южные — тоже. Как мы и хотели».
— Вы еще хотели всех католиков в море сбросить, — съязвила Марфа, указывая на шпиль церкви.
— Молодые были, — протянул Виллем, — горячие. Хотя, — он почесал в седой бороде, — жаль, конечно, мы все-таки один народ, на одном языке говорим.
