Они проехали через деревню, и адмирал, спешившись у таверны, заглянув в раскрытые двери, спросил: «Месье Теодор у вас живет?»
Марфа, удерживая его лошадь, ласково усмехнулась: «Он только тут, дома, так говорит. По- деревенски. Вроде и французский, а все равно — другой язык. И в Амстердаме тоже — как начнет с Кардозо болтать, я и не поспеваю. Как это мне Джон покойный внушал: «Нет такого языка — голландский, это диалект немецкого. Слышал бы его Виллем — обиделся бы, наверняка».
— Тут, — адмирал легко поставил ее на землю и Марфа запротестовала: «Я бы и сама могла!»
— А мне, — Виллем сказал ей на ухо, — приятно. Они гулять пошли, к замку. Я велел, чтобы нам в комнату горячей воды принесли, с дороги помоемся, а вечером — ванна будет.
— Ванна, — Марфа испытующе посмотрела на мужа.
— И бургундское, у него, — Виллем кивнул на таверну, — хорошее есть. Испанское, тоже, но я велел его не подавать.
— Вот же упрямец, — нежно пробормотала себе под нос Марфа, отдавая лошадей слуге. Она посмотрела вслед мужу, и, вдруг нахмурилась.
Мирьям положила дочь в колыбель и сказала: «Да все в порядке, тетя. Месье Теодор замечательный, и жена его — тоже, и дети у них прекрасные, Стефан и Мария. Да с Элияху поговорите, он вам расскажет все, он же долго с ними на Москве жил».
— Поговорю, конечно, — Марфа взглянула на племянницу. Та приложила ладони к покрасневшим щекам и, отвернувшись, сказала: «Наклонилась, вот и кровь прилила. А Мария, дочка их, у Кардозо жить будет».
— Угу, — Марфа все смотрела на женщину, а потом, ласково взяв ее за руку, шепнула: «Ну что ты, милая. Все еще об Аврааме беспокоишься? Да Хосе в нем души не чает, лучшего отца и представить себе нельзя».
— Да, — рассеянно сказала Мирьям, — нельзя. Она поправила одеяльце на дочери и улыбнулась: «А Эстер тоже — легко родилась, ну да она в отца, — невысокая будет».
— Очень хорошенькая, — Марфа полюбовалась нежной, жемчужной кожей девочки, и длинными, черными ресничками. «И она толстенькая, три месяца ей, а как будто — полгода».
— Тетя…, - вдруг повернулась к ней Мирьям и Марфа увидела, как, на одно мгновение, наполнились слезами, заблестели большие, карие глаза.
— Что, милая? — нежно спросила женщина.
— Да так, — Мирьям опустила голову, — ничего. Скучаю по работе, вот и все.
— Ну, — Марфа поцеловала племянницу, — это же у тебя не в первый раз. Через год вернешься к своим пациенткам, тем более, раз моя внучка при тебе будет, — все легче. Пусть и за Эстер присматривает, когда надо, ничего страшного.
— Да, — Мирьям поправила, берет на голове. «Ну, пойдемте, тетя, пора и за стол уже».
Марфа проводила глазами стройную, в простом, шерстяном платье, спину и, обернувшись на спящую девочку, шепнула: «Да что с твоей мамой такое, а?»
— Смотри, — сказала Марфа тихо, когда они с мужем поднимались по выложенной старым, побитым камнем, крутой дороге к замку. «Виллем, смотри».
— Ты иди, — ласково сказал ей муж. «Иди, видишь, он там один. Потом сюда вернетесь. Побудь с сыном, Марта».
Он посмотрел на огромного, рыжеволосого, мужчину, что стоял к ним спиной, вскинув голову, рассматривая стены замка, и подумал: «А я ведь помню, как мы с ним наверх забирались. И в библиотеке сидели, я ему сказки рассказывал, о рыцарях. Господи, больше трех десятков лет прошло».
— Подержи, — Марфа сунула ему шляпу, и встряхнула сколотыми на затылке косами.
— Холодно же, — еще успел сказать адмирал, но она уже шла дальше — маленькая, стройная, в черном, коротком плаще, что развевался на легком ветру.
— Феденька, — сказала Марфа, остановившись сзади. «Феденька, сыночек, здравствуй».
Он обернулся и подумал: «Господи, она такая, же. Морщин только больше стало. Мама, мамочка моя».
— Матушка, — он все стоял, а потом, чуть слышно всхлипнув, повторил: «Матушка, милая моя».
— Феденька, — она потянулась, и погладила его по плечу. «Дальше не достает, — Федор, вдруг опустившись на колени, прижался к ней, и Марфа, поцеловав рыжие волосы, обняв его, шепнула: «Все, все, сыночек, все, я тут, я с тобой».
Она закрыла глаза и вспомнила большого, крупного мальчика, что жадно сосал ее грудь и засыпал у нее, под боком, блаженно сопя. «Кася тогда все хотела его унести, — усмехнулась про себя Марфа, — говорила, мол, зачем его султанское величество велел пяти нянькам за ребенком глядеть, если вы все равно его от себя не отпускаете? А я ответила: «И не отпущу, пока жива». А вот пришлось, — она глубоко вздохнула и тихо спросила: «Лиза-то где, с детьми?»
— В лесу гуляют, — сын все не отрывался от нее. «Сейчас пойдем к ним, матушка, просто….
— Ничего, ничего, Феденька, — она прижалась щекой к его волосам. «Ничего, мальчик, мой. Ты вернулся, и все будет хорошо».
Федор нашел ее руку, и, поцеловав маленькую кисть, вдохнув запах жасмина, глухо сказал:
«Господи, ну как мне тебя благодарить-то?»
— Не надо, — мать покачала его, как в детстве, — не надо, мой хороший. Ты поплачь, милый мой, не видит же никто, только я и Господь Бог, а мы никому не скажем».
Она все гладила его по голове, а он плакал — тихо, еле слышно, не отпуская ее руки. Потом он поднялся, и, вытерев лицо, рукавом плаща, глядя в зеленые, прозрачные глаза, твердо сказал: «Мне поговорить надо с вами, матушка».
— И поговоришь, — согласилась она, закинув изящную голову. «Ох, и вымахал же ты, Феденька, — мать улыбнулась, и подтолкнула его: «Пошли, с хозяином этого замка поздороваешься, его-то ты еще дольше не видел».
Федор незаметно перекрестился, и, взяв мать за руку, сжав зубы, сказал себе: «Господи, помоги мне».
Он увидел высокого, широкоплечего, седоголового мужчину, что, стоя внизу, махал им рукой.
Спускаясь вслед за матерью, Федор вдруг подумал: «Вот я бы так и написал ее — в мужском наряде, только голова пусть не прикрыта будет. Какая она красавица все-таки, совсем не изменилась, даже волосы не поседели».
— А вон и Лиза, — Марфа прищурилась и обернулась к нему, посмотрев снизу вверх в голубые, с золотистыми искорками глаза.
— Что, матушка? — пробормотал Федор, чувствуя, как к лицу приливает краска.
— На отца ты стал похож, — коротко заметила мать. «Как юношей был — так не очень, а сейчас — одно лицо. Ну да ты повыше его, конечно, хотя, — она мимолетно улыбнулась, — куда уж выше, кажется».
Она рассмеялась и легко побежала вниз. Федор тяжело, глубоко вздохнул и, сглотнув, повторив: «Господи, помоги, — последовал за ней.
— Еще чуть-чуть голову поверните, бабушка, — Степа, присев напротив большого, обитого бархатом кресла, быстро рисовал в альбоме. «Я сейчас эскизы сделаю, а потом, когда в Антверпене, у господина Рубенса в студии буду — маслом напишу, и отправлю вам в Лондон».
Она сидела, вполоборота, закинув ногу за ногу, сцепив тонкие, унизанные перстнями пальцы на стройном колене. Степа посмотрел на прямую спину в черном кожаном камзоле, на бронзовые волосы, свернутые узлом на затылке, и, опустив голову к бумаге, подумал:
«Какой мастер все-таки Федор Савельевич был, храни Господь душу его. Сразу все увидел.
И глаза такие же, как на иконе — смотрит, будто насквозь».
— Красавец мальчик, какой, — нежно, незаметно улыбнулась Марфа. «Я Матвея таким помню, молодым. И тоже — невысокий, изящный. Ну да это он в Лизу, конечно».
— Степа, — она чуть рассмеялась. «Дедушка у тебя есть, Матвей Федорович, он в Новом Свете живет. Брат мой единокровный, знаешь же ты о нем?»
— Которого казнили, да, — Степан поднял голову и добавил: «Ну, а вы его спасли».
