Бенкендорф спустился на первый этаж, где ждал фельдфебель.
— Ну что там стряслось? — спросил Бенкендорф. — Да не дрожи! Не трусь! Сядь, успокойся. Суриков, дай воды!
Суриков — мигом в каморку и со стаканом к Палею.
— Садись, коли велят.
У Палея стучали зубы о край стакана. Когда цоканье; немного стихло он сказал:
— Первая рота первого батальона, ваше превосходительство, заявила на вечерней перекличке претензию. И в десятом часу собрались в коридоре, требуя к себе капитана Кошкарева!
Рота его величества! Не может быть?!
— Рота его величества? Не может быть! — повторил вслух Бенкендорф. — Ружья под замком?
— Как положено, ваше превосходительство!
— Да разве это бунт? Так, недоразумение.
— Нет, бунт! Беды не миновать. Шумят сильно и кулаками махают. Идти отказываются по отделениям. Кричат: долой полкового командира! Измучил наше тело, измытарил душу. Капитана Кошкарева плохо слушают. А уж чего дальше вытворили — не могу знать! Я сюда кинулся. Извозчика распряг. Может, и до смертоубийства дошло.
— Хватит врать, Палей. Какое смертоубийство?! С чего?!
— Шумят сильно, ваше превосходительство.
— Да из-за чего весь сыр-бор? Я давеча был в полку: все тихо.
— Сами знаете, из-за чего, ваше превосходительство. За ружейной смотреть надо. Там замок — пальцем своротишь.
— Ладно. Возвращайся в казарму. Никому ни слова, что здесь был. Ясно? Поймают — выручу.
Он догадывался, из-за чего вышла история. Шварц, конечно, зверь. И неумный зверь. Охотник до тиранства. Грибовский докладывал Бенкендорфу, что семеновцы ропщут. Капитан Сергей Муравьев-Апостол на заседании тайного общества рассуждал о тяготах солдатчины, предрекая легкость, с которой они возмутятся, когда терпение лопнет:
— Сколь долго не лопается терпение — прямо удивительно.
Князь Трубецкой — надменный Рюрикович, мечтают щий первенствовать где угодно и в чем угодно, раздраженно бросил:
— Солдаты наши — ангелы небесные. Побежденные французы менее смекалисты и образованны, а пользуются большей свободой. Наш забит, зачумлен, голоден, с болячками на верхней губе от ядовитого клея — и молчит. Раб! Какой-нибудь неаполитанец или гишпанец давно бы приколол ротного! Нет, наш солдат — ангел.
Нынче и покажут, какие они ангелы! Но Шварца он согнет в дугу. Из-за него вся катавасия. Меры не знает, а великий князь потворствует. Он ахнет кулаком лошадь по морде — из нее дух вон! Стеснять семеновцев глупо. Тут равновесие надо искать. Как он еще в мае старался найти. Тогда едва ли не первые раскаты грома послышались. Спали солдаты на кроватях, нечего было на нары перекатывать. Пили чай из самоваров — кому мешало? Сукин сын Шварц, аракчеевец безмозглый. Ему в поселениях служить, а не гвардейским полком командовать. Если история наружу выйдет — а она выйдет, — трудно будет собственную правоту доказать. Слабоумный Васильчиков Шварца поддерживать начнет и попытается все объяснить требованиями службы. А здесь тоньше подойти надо. И обоих — долой! Император Александр, конечно, заподозрит заговор. Никогда не поверит, что неудовольствие вызвано жестокостями командира. Сквозь дымку смуты разглядит физиономии Трубецкого с глупыми книжками, Муравьева-Апостола с не менее глупыми рассуждениями, Тютчева с нелепыми республиканскими фантазиями и тронутого умом от исторических занятий молокососа Бестужева-Рюмина.
Через месяц после принятия должности Шварц довел офицеров до того, что они решили выступить совместно. Выбрали уполномоченного полковника Ефимовича. Батальонные командиры всегда чувствовали себя относительно независимыми и, случалось, говорили начальству правду в глаза. Шварц еще не имел никакого авторитета. После сходки на квартире Ефимовича полковник Обрезков, который выполнял среди офицеров ту же функцию, что фельдфебель Палей среди солдат, доложил Бенкендорфу, что батальонные командиры и ротные намереваются указать Шварцу сообща на пагубность его поведения. Семеновцам и в прошлом больше воли давали.
Бенкендорф стал перед дилеммой: как вмешаться, не затронув прерогатив Шварца! Воспользовавшись удобным предлогом, он оставил батальонных командиров после заседания в штабе и прямо спросил:
— Господа офицеры, объясните претензии, но без обиняков и маневрирования. Имейте в виду, что речь идет о полковом командире, предшествующая деятельность которого была одобрена государем.
Первым поднялся полковник Иван Вадковский. Вадковский пользовался в полку уважением. С десяток Вадковских числились семеновцами. Бенкендорфы, Вадковские, Шаховские считали полк своим.
— Ваше превосходительство, с первого дня полковник Шварц ввел непомерные и ничем не оправданные строгости, которые увеличили тяготы и без того нелегкой службы. Командиры батальонов решили с возможной деликатностью указать на то господину полковнику в личных беседах. В подобном шаге я не вижу ничего предосудительного.
Затем Вадковский привел примеры грубого обращения Шварца с подчиненными.
— Телесные наказания в полку давно отменены, а нынче опять в ходу фухтеля. Тесаком бьют плашмя по спине и ягодицам, отчего возникает угроза повреждений тела. Солдаты боятся идти к медику за помощью. Нарывы на плечах делают их непригодными к выполнению обязанностей. Сам господин полковник, особенно перед фронтом, ведет себя неподобающим образом. Ругает младших офицеров в присутствии солдат, чем подрывает дисциплину. Топает ногами, топчет шляпу, машет кулаками и даже грозит холодным оружием. Об остальных подробностях поведения полкового командира считаю неуместным здесь заявлять. Замечу лишь, что и у старослужащих нет теперь денег. Свидания с женами ограничены, на заработки ротные по приказанию полкового командира теперь не отпускают. Многие предметы — затяжные пряжки, ремни, шнурки и плетушки на кивер — нет возможности приобрести за свой счет. Между тем ваше превосходительство знает, сколь тяжел кивер с аршинным султаном, особливо на наших северных ветрах. Не только проверяет, крепко ли на груди затянуты ранцевые ремни, но резко всовывает палец под чешуйчатый ремешок, закрепленный намертво под подбородком, чем причиняет сильную боль солдатам. А насчет усов стыдно и упоминать!
Побледневший Вадковский закончил объяснения и сел. Ефимович добавил:
— Мела в два раза больше уходит, ваше превосходительство. Материя его не принимает, коробится, мнется, и срок носки при таком положении сократится намного. Люди не высыпаются, и оттого мускульная сила слабеет. Сейчас прежним запасом держимся, а летом такая качка пойдет, что не приведи Господь!
Бенкендорф понимал, что батальонные командиры имеют основания для недовольства. Их в первую голову на цугундер потянут. Он не Васильчиков — затыкать рот не станет. Однако поднимать историю рано. Аракчеев потребует разбирательства, смешает офицеров с грязью. И месяца Шварца не стерпели — закапризничали. Гвардейская служба полегче армейской или поселенной, что справедливо, но тоже не сахар. Военная машинерия должна работать безотказно. Тогда солдат на вражеский штык пойдет с улыбкой. Император с Аракчеевым сдружились в Гатчине. Они — гатчинцы, по-настоящему не воевали, понятия о жизни солдатской не имеют. Хорошо, ежели карту разбирают. Ну император еще туда-сюда, порох понюхал, а Аракчеев и батареей в бою не командовал. Бенкендорф всю войну рядом с солдатом прошел, иногда и впереди. Он вспомнил, как под Москвой предводительствовал оравой крестьян, шедших на француза с дубьем и вилами. Казак у него в отряде был один — неказистый, одет не по форме, сабля за кушак задвинута или на веревке болталась. Лошадей часто менял, приторговывая. Лошади отличные. В поиске — незаменим, легок, как птица, но хватка мертвая. Его кутасы перебирать не заставишь. Казак и есть казак! А воин замечательный! Но разве им объяснишь?! Они дальше развода в манеже ничего и видеть не желают. Ему прошлой осенью рассказывали, как Шварц в Калужском гренадерском полку велел солдатам снимать сапоги и церемониальным шагом — по стерне! Вот это да!
Полковник Обрезков в кабинете показал, как Шварц ложился на землю и лежал до тех пор, пока
