батальон не проходил мимо. Оказывается, смотрел, как солдаты носок тянут. Полковой командир, валяющийся на плацу в пыли, — картинка и для гатчинцев редкая, но служебное усердие превышало комизм ситуации. Император и Аракчеев хотя бы по краткости срока пребывания Шварца в полку станут на его сторону, что Васильчиков использует против Бенкендорфа. Император придет в бешенство, и голубой взор станет темно-синим. Так Бенкендорф и очутился в западне. Вадковского, Ефимовича, Обрезкова и других он решил успокоить, а дальше видно будет. Да, сейчас глупо поднимать историю, но осторожность соблюсти полезно.
— Я выслушал вас, господа, с вниманием. Удивление ваше и некоторое разочарование понятны. Я прошу вас, Иван Федорович, — обратился он к Вадковскому, — тотчас же оставить намерение обратиться к полковому командиру. Никакой пользы это не принесет, и избранная форма обращения сюда не годится. Батальонные командиры, на мой взгляд, обязаны успокоить ротных, унтер-офицеров и фельдфебелей и воздействовать на солдат обещанием грядущих улучшений. Если семеновцы сумеют потерпеть какое-то время, то вскоре смогут почувствовать счастливую перемену. В противном случае неприятностей не оберешься. Я обещаю обо всем известить Иллариона Васильевича, а вам настоятельно предлагаю не торопиться и не впадать в уныние.
Летом прошли инспекторские смотры. Сначала в полк приехал командир дивизии генерал барон Розен.
— Братцы! Есть претензии? — спросил он у правофлангового.
В ответ — гробовое молчание. Шварц смотрел в небо — будто не его касалось. Розен пожал плечами.
— У кого есть претензия, братцы? Ничего не бойтесь! Два шага вперед!
Опять гробовое молчание. Сергея Муравьева-Апостола только качнуло.
— Семеновцы, имеете ли жалобу? В последний раз спрашиваю!
После смотра барон специально подъехал к первой роте первого батальона и в присутствии капитана Кошкарева и полковника Вадковского сказал:
— Гренадеры! Не буду обманывать. Мне доложили, что среди вас есть люди, которые дурно отзываются о командире полковнике Шварце. Причем отзывы сии произносятся во всеуслышанье. Я не хочу верить подобным слухам. Вашим поведением вы докажете, должен ли я верить подобным слухам, противным чести роты его величества?
И вновь — ни звука. Капитан Кошкарев скомандовал:
— По отделениям направо, марш!
А нынче у этого Кошкарева гренадеры и взбунтовались. Вот тебе и ангелы!
В самом конце августа инспекторский смотр проводил сам Васильчиков. Ничего не говоря и не приветствуя встретивших его офицеров, он проскакал по плацу из конца в конец. Тихим угрожающим голосом задал положенный вопрос насчет претензий и жалоб. Недолго подождав, обронил:
— Вот так-то лучше!
И, повернувшись к сопровождавшим, процедил сквозь зубы и потом дважды повторил, чтобы услышали в первой шеренге:
— Если кто-нибудь выразит неудовольствие, тот умрет у меня под палками. Вас, семеновцев, давно надо было взять в руки.
Дней через десять великий князь Михаил присутствовал при разводе первого батальона и сделал выговор полковнику Вадковскому:
— Куда смотришь, Вадковский? Не видишь, что развод твой — дрянь. Нехорош твой развод! Не первый раз тебе указываю! Солдаты смотрят исподлобья! Вялость большая! Шевеление под ружьем! Что за черт, Вадковский?! Давеча церемониальным шли — как по палубе — качка в теле и неравенство в плечах. Не пьяны ли? Смотри, Вадковский, чтобы в последний раз! Предупреждаю!
Офицеры смотрели на великого князя с изумлением. При Потемкине никто не смел с ними обращаться подобным образом. Все помнили, что Васильчиков вынудил старшего брата Михаила великого князя Николая Павловича принести извинения командиру егерского полка генералу Бистрому. Затем он усовестил великого князя Николая Павловича после столкновения с командиром измайловцев Мартыновым и его офицерами. После того как офицер лейб-гвардии егерского полка Норов оскорбился на крик и движение великого князя, Васильчиков тоже вмешался, и великому князю пришлось признать себя виноватым.
Делая выговор, великий князь Михаил сжимал огромные кулаки, вращал глазами и ушел, не попрощавшись, грозно нахмурившись. И вот теперь опять в первом батальоне неспокойно. Бенкендорф привык к общению с солдатами и чувствовал, что дух полка изменился в худшую сторону. При Потемкине солдаты смотрели веселее, и взгляд выражал усердие. Преображенцы имели куда более бравый вид, а ведь семеновский гренадер славился некогда красотой и видной внешностью.
Теперь дело двинулось в не выясненном пока направлении. Любопытно, куда его повернет Грибовский? А нет ли тут и в самой вспышке руки членов тайного общества? Восстание или не восстание? Однако кровь пустить могут. И не пора ли вмешаться?
У страха глаза велики?
Официального донесения о вечернем происшествии в Семеновском полку Бенкендорф не получил и утром 17 октября. Он заподозрил, что фельдфебель Палей преувеличил случившееся. Часов в десять послал Сурикова за Грибовским. Тот явился незамедлительно. Бенкендорф внимательно посмотрел в лицо библиотекарю, но следов торжества или злорадства не обнаружил. А между тем пророчества Грибовского сбывались достаточно быстро. Ведь он требовал скорейшего уведомления императора о планах республиканских заговорщиков. Не является ли смута в казармах первой ступенькой к революции?
— Дошли ли до тебя слухи о шумном поведении семеновцев, Михайло Кириллович? — спросил Бенкендорф, едва Грибовский успел переступить порог.
— Да уж неделю назад беспокойство началось.
— Как так? — удивился Бенкендорф. — И ты молчал?
— Я как раз и не молчал, ваше превосходительство. Я докладывал вам и Иллариону Васильевичу и был им, кстати, отослан в полицейское ведомство. Вы велели составить список и подробный комментарий.
— Ты увязываешь деятельность тайного твоего общества с шумом, поднятым гренадерами в коридоре? Не желаешь ли приплести и франкмасонов?
— Кто, по вашему мнению, ваше превосходительство, начинает бунтовать? Не офицерам же с факелами бегать! По улице Сент-Антуан к Бастилии двинулась сперва буйная толпа черни. Дня два громили! И только потом появились у них начальники. А франкмасоны всегда при чем. Без них ни одна смута не случается. Иллюминатов тоже хватает.
— Послушай, Грибовский! Я тебя не про историю спрашиваю, а мнение о нынешних безобразиях.
— Помилуй Бог! Александр Христофорович! Какая это история?! Разрушение оплота французской монархии при нашей с вами жизни произошло. Вы уже в почтенном для дитяти возрасте находились. И вскоре в том Семеновском полку первый чин получили. Среди семеновцев масонов полным-полно.
Бенкендорф иронично улыбнулся: каков наглец! Однако пришлось стерпеть.
— Ну так что ты обо всем этом думаешь?
— Следовало ожидать возмущения. Гренадеры давно жаловаться решили. Вспомните, Александр Христофорович, с апреля ни одной декады не миновало, чтобы слухи тревожные от Шварца не достигали. А коварство всё замысла в том, что при вспышке постановили сообща поддержать ту роту, которая осмелится претензию заявить. Для шумной претензии в гнев войти особый надо.
Дверь отворилась. За спиной Сурикова мелькнула физиономия Палея.
— Заходите, — позволил Бенкендорф. — Что еще стряслось?
Палей вопросительно взглянул на Грибовского.
