же день император торжественно объявил, что берет общество под покровительство. Это произвело большое впечатление на офицерство. Через год Федор Глинка в торжественном заседании прочел полные признательности к государю высокопарные строки:
Потом декламировали дифирамбы хором. Библиотеку укомплектовали быстро. Собрали более восьми тысяч томов. Федор Глинка взял в помощники некоего Грибовского — казначея восьмого класса. Грибовский человек образованный, знающий языки да и на руку скор — отлично составлял карточки, редактировал тексты, проводил подписку, покупал и продавал книги. Сразу завел обширные связи среди офицерства. Люди его полюбили, были искренни и доверяли сокровенные мысли, возникающие после прочтения различных философских и политических сочинений. Особенно ловко Грибовский проводил всякие торжества. Нужных и умных приглашал, неугодных необидно обходил. С Федором Николаевичем нашел общий язык и даже подружился. Вместе выпускали журнал, в свободное время читали стихи и спорили насчет европейской политики, общественного договора Руссо и личности Наполеона. Михаил Кириллович имел ученую степень доктора обоих прав, присужденную в Харьковском университете. В общем, обстановка в Гвардейском генеральном штабе при Сипягине будто бы складывалась самая благоприятная. Глинка и Грибовский устраивали часто разные сборища и по вечерам ходили к знакомым офицерам в гости для товарищеской беседы. Так, по крайней мере, считали сторожа, недовольные тем, что служащие после отъезда начальства задерживались в помещениях, из-за чего не удавалось вовремя вытереть пыль и натереть до блеска пол. Молодые офицеры-гвардейцы очень любили Глинку и прислушивались к его мнениям, охотно вступали в разговор о разных политических системах и формах правления. Глинка искренне был привержен к императору Александру, но еще более высоко ставил супругу Елизавету Алексеевну.
Бенкендорф близко сошелся с Глинкой, печатая в журнале воспоминания о военных действиях отряда под начальством барона Винценгероде. Отлично знающий французский язык, он придал статье Бенкендорфа русское звучание, что генералу, не имевшему литературного опыта, понравилось. Вдобавок Глинка понимал тонкости партизанской войны и ценил умение Винценгероде маневрировать. Бенкендорф с удовольствием общался с ним и даже был приглашен поэтом на одно из заседаний дружественной ложи «Избранного Михаила» в качестве личного гостя.
— А ведь под Красным мы оба попали в славную передрягу, — сказал Бенкендорф. — Да и братья мы по орденской линии.
Оба были награждены прусским орденом «За заслуги». Кроме того, Глинка имел золотую шпагу за храбрость, вручаемую государем как знак высочайшего благоволения.
В четвертой книжке журнала Бенкендорф вновь опубликовал мемуар, на сей раз переведенный Михайлой Грибовским, с которым его познакомил Глинка и отменно отрекомендовал. Грибовский производил серьезное впечатление точностью, вежливостью и скромностью. Будучи штатским, он часто брал у Бенкендорфа консультации по поводу тех или иных выражений.
— Статья военная от политической весьма разнится и должна быть лаконична и немногословна, как топографическая карта или чертежный план.
Подобные мысли Бенкендорфу нравились. Работая над заметками, он тоже стремился к ясности и мелочной деталировке, которая иным показалась бы скучной.
— Однако естественность и правдивость изложения дает лучшее представление о героизме, чем художественная картина триумфального свойства. Каждый предмет имеет свое употребление.
Неторопливость и наблюдательность Грибовского поражали Бенкендорфа. Осведомленность и отличная память вызывали удивление. Глинка и Грибовский его учтиво хвалили. Читая другие работы о войне 1812 года, Бенкендорф по справедливости думал, что кое-чего достиг и в избранном жанре. Приезжая в гвардейский штаб, он редко заходил к генералу Сипягину и поднимался сразу в библиотеку, рассматривая карты Пруссии и Голландии и предаваясь приятным воспоминаниям. Гвардейский штаб постепенно становился его родным домом. Он подмечал многие недостатки в чисто военной деятельности офицеров штаба и считал, что Сипягин, возможно, невольно вытесняет армейский аспект общественным и даже политическим. Недаром князь Волконский выражал недоумение речами, которые произносились на заседаниях Общества военных людей. Критиковать распоряжения начальства, указывать на ошибки недавно завершенной кампании, обсуждать термины военного словаря и вопросы европейской политики, конечно, не возбраняется. Но стоит ли переходить грань и заниматься тем, к чему офицерство не призвано ни государем, ни Россией.
— Обучение по ланкастерскому методу весьма похвально, — докладывал Волконский императору, — но чтение газет нижними чинами и употребление им французских фраз, а также посещение читальных залов, наряду с ротными и батальонными командирами, ни к чему хорошему не приведет. Служба есть служба. Вдали от родины гвардия распустилась. Теперь она не отвечает своему назначению. Ланкастерский метод насаждает некий Николай Греч.
— Ты прав, князь Петр. Не забыл семеновский наказ: где нет строгости, там нет службы? Помнишь Гатчину? Помнишь, что батюшка сделал с подпоручиком Савельевым, когда тот задержал команду «пали!» в полутонажной пальбе? А насчет Греча ты, вероятно, прав. Я давно за ним слежу!
— Как, государь, не помнить! Я все приказы по полку знаю. Этот — от двадцать первого сентября тысяча семьсот девяносто восьмого года. Греч штафирка, на гауптвахту негодника, и баста!
— Потому ты и начальник Генерального штаба. А Сипягина придется убрать. Он штаб в ложу превратил, и хотя не мне упрекать, но служба требует иного характера. Гвардия есть гвардия. Стреляли, правда, и при батюшке неважно, особенно, не в обиду нам с тобой будет помянуто, семеновцы. Зато в штыковом бою равных им нет. А это, князь, гатчинская наука. Но не печалься — я ведь помню, в бытность твою полковым адъютантом новый девиз не ты ли придумал для полка?!
— Что хорошо для других, то недостаточно для семеновцев!
— Что хорошо для армии, то недостаточно для гвардии. Вот печка, от которой плясать начнем. Поговори с Васильчиковым, рано он расслабился, рано в вельможи и государственные мужи глядит. Когда меня нет в Петербурге, в казармы не ездит. Ковочных гвоздей кузнецам — я слышал — не хватает. Это в России-то! Сипягин пусть покомандует пехотной дивизией и где-нибудь не в столице. Кого бы нам подобрать на место поэнергичней? Глядишь, и Илларион Васильевич подтянется, когда новая метла…
— Я на примете держу генерала Желтухина.
— Службу он знает. Но фигура промежуточная. Ни то ни се. Тут надо чтобы гвардия осталась довольна. Меньше будут болтать языком на своих сходках. Греча предупреди через Горголи. Если что — взыщу, и строго.
Уезжая за границу в преддверии Ахенского конгресса, император спросил Волконского:
— Ну что надумал, князь Петр? Советовался с Васильчиковым?
Участь Сипягина решилась. В Париже император, беседуя с графом Воронцовым о скором возвращении оккупационного корпуса из Франции домой, неожиданно спросил, обсуждая, однако, военно- административные проблемы — устройство магазинов на пути следования и сам маршрут:
— Ответь мне откровенно, Михайло Семенович, как считаешь: Бенкендорф дельный человек или так себе? Я знаю: ты с ним друг.
Воронцов оживился:
— Он командовал моей кавалерией под Красным, ваше величество!
— Да я не о том. Кавалерист он прекрасный. Помню.
— За ним Москва, ваше величество. Очистил от гноя, накормил, напоил. Ввел карантин. И ни одной
