старше мужик, тем отчаяннее похоть.
Открыв это — насчет себя и мужиков, ее желающих — она сперва пришла в отчаяние. Зачем отдавать чудесное тело морщинистым, жалким тварям? Она не захочет. Никогда. Однако она нашла трудным сопротивляться алчным молодым охотникам. О да, она могла проклясть их, довести до крайности, отравить и смотреть, как они корчатся от смертельной боли — но подобные дела лишь вызывали жалость, жалость мягкую, не презрительную, и оставаться жестокой становилось еще труднее.
Решение нашлось в юных братьях Бревно. Им едва ли было за двадцать и ни один не годился в Волонтеры Мотта — по причинам, которыми она себя не затрудняла. И каждый впал в великую любовь.
Не имеет значения, что у них на двоих нет и одного мозга. Это же Бревна, яростно сражающиеся против магов и магии любого рода, рожденные с даром выживания самого бога-саламандры. Они защищали ее в таком числе битв, что и вообразить трудно; они защищают ее и от врагов, и от похотливых стариков.
Закончив восхищаться собственным телом, она обычно плыла туда, где они спали, и смотрела на вялые лица, на раззявленные рты, испускавшие визгливый храп, на струйки слюны и дерганье глазных яблок за веками. Ее щеночки. Ее боги-хранители. Ее кусачие псы.
Но сейчас, в тропической ночи, под взорами звезд, Чудная Наперстянка ощутила растущую тревогу. Авантюра с трайгаллами — ее причуда — оказалась опасной свыше всяких ожиданий. Она чуть не потеряла одного в Королевстве Худа. А потерять одного… это будет плохо. Второй сможет подобраться близко, а этого она не хочет. К тому же один страж куда менее эффективен, чем два.
Возможно, хотя и не обязательно, на этот раз она зашла слишком далеко.
Грантл открыл глаза и заметил слабо мерцающее облачко, проплывшее над ним и повисшее над спящими братьями Бревно. Повисев, оно вернулось и опустилось в тело Чудной Наперстянки.
Он услышал, как Трелль тихо хмыкнул. Затем: — Интересно, какую игру она затеяла…
Грантл хотел было ответить… но тут сон внезапно охватил его, понес, отнимая разум, выплюнув словно хромую крысу… Влажные луга, высокая трава. Солнце сверкает глазом гневного бога. Ощутив себя потрепанным и оскверненным, он вскочил на все четыре лапы — поза, не показавшаяся необычной, не удивившая его.
Поляну окружали плотные джунгли, из них доносился щебет птиц, крики обезьян и жужжание насекомых — какофония столь громкая и назойливая, что глубоко в его горле родилось раздраженное рычание.
И тут же звуки вблизи затихли, кокон безмолвия окружил его — только гудение пчел и шелест крыльев двух колибри, танцующих над орхидеей, хотя и они тут же пустились прочь.
Грантл ощутил, как встает дыбом шерсть на шее — слишком густая для человека — посмотрел вниз, увидел гладкие полосатые лапы тигра на месте привычных рук и ног.
«Еще один из треклятых снов. Слушай, Трейк, если хочешь, чтобы я стал таким как ты — прекрати посылать видения. Я готов быть тигром, если хочешь — но не лезь ко мне во сны. Я просыпаюсь, чувствуя себя неуклюжим, и мне это не по вкусу. Я просыпаюсь, помня лишь… свободу».
Кто-то приближается. «Их… трое, нет, пятеро. Не большие, не опасные». Он медленно повернул голову, прищурился.
Вышедшие на край поляны существа казались чем-то средним между обезьянами и человеком. Высокие, тонкие и гибкие, с гладким мехом, более густым в паху и подмышками. Два самца несли кривые, обожженные в огне палки; в концы орудий были вставлены клыки какого-то крупного хищника. Самки тащили копья; одна держала не только копье, но и широкий каменный топор во второй руке. Она бросила его на поляну. Орудие плюхнулось, сгибая траву, между Грантлом и группой полулюдей.
Грантл испытал некое потрясение, сообразив, что ему известен вкус этих существ — горячая плоть, кровь, соленый пот. Здесь, в этом теле и этом времени, он охотился на них, повергал на землю, слышал жалобные вопли, и челюсти смыкали роковой захват на горле.
Но сейчас он не голоден, и существа как-то поняли это.
В их глазах блестит благоговейный восторг, рты странно кривятся. Женщина подала голос. Язык был резким, обильным гортанными звуками и внезапными перерывами.
И Грантл понимал его.
— Зверь темноты и огня, охотник во тьме и свете, мех ночи, движение в траве, бог забирающий, узри наши дары и пощади нас, ибо мы слабы и нас мало, и земля эта не наша. Это земля странствий, ибо мы спим и грезим о береге, где много еды и птицы кричат под жарким солнцем.
Грантл понял, что скользит к ним, безмолвный как мысль, и был он жизнью и силой, спаянными воедино. Вперед, пока кремневый топор не оказался у когтистых лап. Голова опустилась, ноздри раздулись — он вдохнул запах камня и пота, старой крови на краях, травы, которой чистили топор, мочи, которой его поливали.
Существа желали объявить поляну своей.
Они молили о позволении, а может, и о большем. О чем — то вроде… защиты.
— Леопард идет по следу и бросает тебе вызов, — сказала женщина. — Но он не пересечет твой след. Он сбежит от твоего запаха, ибо ты здесь владыка, бог, неоспоримый охотник. Прошлой ночью в лесу он забрал моего сына. Мы потеряли всех сыновей. Возможно, мы — последние. Возможно, нам никогда не отыскать берег. Но если нашей плоти суждено питать чужой голод, пусть ты станешь сильнее, выпив нашу кровь.
Сегодня, если захочешь придти и забрать одного из нас, возьми меня. Я старше всех. Я уже не понесу. Я бесполезна.
Потом она склонилась, отбросив копье, и упала в траву. Перекатилась на спину, показав горло.
Они безумны — так решил Грантл. Их свели с ума ужасы джунглей, ведь они здесь чужаки, потерялись, ища какой-то далекий берег. Каждая ночь путешествия приносила новый страх.
Но это сон. Из какого-то древнего времени. Даже если он решит провести их к желанному берегу, сон окончится гораздо раньше. Он проснется, оставив их судьбе. А что, если он вскоре проголодается? Если инстинкт взыграет, заставив наброситься на беспомощную женщину, сомкнуть клыки на горле?
Не отсюда ли появилась идея человеческих жертвоприношений? Когда природа смотрит на тебя жадным глазом, когда у тебя нет для защиты ничего лучше заостренных палок и чадного костра?
Сегодняшней ночью он их не убьет.
Нужно найти и убить кого-нибудь другого. Грантл бросился в джунгли. Его переполнили тысячи запахов, тысячи тихих звуков раздавались из темных теней. Он нес тяжелое тело без усилий, ступал неслышно. Под пологом мира царит сумрак, и так будет всегда — но он видел всё, и блеск крыльев зеленого богомола, и россыпь ландышей на сырой земле, и торопливое бегство тысяченожки. Он пересек тропу оленей, заметил, где они обрывали темнолистные побеги. Перескочил через бревно, сдвинутое с места и разломанное нетерпеливыми рылами кабанов.
Некоторое время спустя, когда наступила ночь, он обнаружил искомый запах. Кислый, жгучий, странный, но почему-то знакомый. Запах то и дело исчезал, доказывая, что оставившая его тварь осторожна, что она отдыхает на деревьях.
Самка.
Он замедлил шаги, ибо нашел следы добычи. Ночь прошла, темнота уступала место оттенкам серого. Если она заметит его, то убежит. Но ведь от него не убегает лишь слон, и ему вовсе не нравится нападать на мудрого левиафана с дурным чувством юмора.
Делая шаг за шагом, он подобрался к месту, на котором она убила добычу. Вапити — вонь его паники еще висит в воздухе. Земля истоптана крошечными копытцами, черные листья пахнут кровью. Грантл остановился, лег. Поднял голову.
Самка леопарда была создана для ночной охоты: черная шкура, пятна едва различимы.
Она смотрела без страха, и Грантл заколебался.
В голове прозвучал голос, сладкий и зловещий: «Иди своим путем, Лорд. Нам нечего делить… если бы я и захотела. Но не рассчитывай».
— Я пришел за тобой, — подумал Грантл.
Глаза ее широко раскрылись, мышцы на шее напряглись. «Значит, все звери имеют ездоков?»
