объяснению — любви к республике. Так смерть Цезаря оказывается бесполезной, тем более абсурдной, что, если верить Аппиану[708], его убили из-за названия: ведь власть диктатора ничем по существу не отличалась от власти царя.
Итак, Аппиан не дает объяснения Мартовским идам, не проясняет мотивов заговорщиков. Отчаявшись найти причину, он прибегает к идее вмешательства Фортуны-судьбы и, воспользовавшись этой слишком простой лазейкой, приходит к тому, что дает в конце концов фаталистическое объяснение хода событий. Фортуна — это слепой жребий, случай, который снижает ценность Цезаревой победы, а действия Помпея превозносятся. Вмешательства Фортуны, а также других богов, божественного начала и личного гения (??????) ограничивают свободу действий Цезаря, и именно эти отзвуки антицезаревских толков в конце концов одерживают верх у Аппиана. Историк обличает стремление Цезаря к власти, его всепожирающую страсть к овладению государством, и в конце концов выводит в роли поборника свободы Помпея — императора, также обладавшего единоличной властью.
Если историк должен делать выбор и не руководствоваться ни собственными политическими взглядами, ни мнениями своих предшественников, то Аппиан не является настоящим историком: ему так и не удалось распутать клубок событий, которые он изображает весьма противоречиво и неоднозначно. Сегодня нам уже не стоит принимать его утверждения на веру.
Цезарь Диона Кассия
В лице Диона Кассия мы имеем дело с сенатором, который должен дать оценку рассказу об убийстве, совершенном на заседании сената двадцатью четырьмя сенаторами. Такое жестокое внутреннее противоречие, даже если оно касается события, произошедшего более чем два с половиной века назад, вторгается в реальность и привносит в нее предубеждения того сословия, достоинством которого был облечен этот грек из Вифинии.
Дион Кассий родился около 163–164 годов н. э. в Никее в семье сенатора. Его отец, консул Кассий Апрониан, был наместником Ликии-Памфилии-Киликии и Далмации. Он был потомком богатого гражданина Никеи времен Юлиев-Клавдиев и принадлежал к числу тех зажиточных горожан, которые естественным образом служили Риму. Помимо семейных владений в Никее и ее окрестностях, у него был собственный дом в Риме, вилла в Капуе, куда он удалялся, чтобы писать свои труды, а также земли в Италии — так что и его богатство, и общественные связи (он породнился с Дионом из Прусы) делали его заметным человеком, преданно служившим императору.
Дион Кассий приезжал в Рим в 180 году н. э., сопровождал своего отца в Киликии в 182–183 годах н. э. и начал восхождение по ступеням сенаторской карьеры: он был квестором в 188–189 годах; претором при Септимии Севере; присутствовал в Риме летом 193 года при церемонии обожествления Пертинакса.[709] После наместничества в ранге претора в 197–202 годах н. э. он вновь приехал в Рим и жил там с 202 по 208 год, а в 205–206 годах был назначен консулом-суффектом. Будучи другом (amicus) Септимия Севера,[710] он стал членом совета при императоре. В 214–215 годах н. э. он сопровождал Каракаллу[711] в Никомедию и в присутствии императорского двора декламировал знаменитый диалог Агриппы и Мецената,[712] в котором сопоставляются две политические системы. В 215 году н. э. он вернулся в Рим, в 217-м присутствовал при восшествии на престол Макрина[713], который в конце своего царствования назначил его куратором Пергама и Смирны, где он и провел зиму 218/219 года. Известно, что впоследствии он был проконсулом Африки в 223 году н. э., а затем императорским легатом в Далмации (224–226 гг.). Наивысшей точкой его карьеры стало совместное консульство с Александром Севером[714] в 229 году н. э. Однако репутация сурового человека породила враждебное отношение к нему преторианских когорт. В возрасте семидесяти лет, больной подагрой, он вернулся в Никею, где и завершил свою «Историю».
В общем, его карьера была типичной для представителя провинциальной сенаторской семьи, пусть и не изобиловала заметными поступками. В своем управлении провинциями он выказал твердость перед лицом беспорядков, спровоцированных отсутствием дисциплины в войсках. Не желая возврата к республиканскому сенату, он тем не менее хотел обеспечить свободу, то есть личную безопасность, и гарантировать членам сенаторских семейств доступ к традиционным должностям, а сенату — должное почтение.
Таким образом, труд Диона Кассия изначально отмечен печатью классового эгоизма, стоящего на страже интересов его сословия и императора, которому он служил с 197 по 207 год н. э. Он весьма тщательно готовил свою «Римскую историю», которую писал с 207 по 219 год н. э., то есть главным образом во времена Септимия Севера и Каракаллы. Будучи кабинетным историком, он прочел труды всех своих предшественников и в первую очередь Августа и его «Автобиографию». Он пользовался также документами канцелярий и надписями. Не сочиняя хронику-анналы в полном смысле этого слова, он пишет скорее историю в жанре анналов, в которой тем не менее живо ощущается вкус к историческим обобщениям. В своем изложении истории конца Республики Дион Кассий осознанно занимает антицицероновскую позицию и разделяет взгляды Азиния Поллиона, а также Саллюстия. В других местах он черпает вдохновение из противоречивых источников, и вопрос о его заимствованиях из Плутарха остается неясным. В целом, и в жизни, и в творчестве он оставался крайне ангажированным: его политические взгляды, как и у Аппиана, влияли на изложение им событий более ранней истории, и это уменьшает значение его труда.
В отношении Мартовских ид он занимает определенную и категоричную позицию.[715] Цезарь был убит вопреки закону и вопреки благочестию. Следовательно, заговорщики несли ответственность за это убийство и своим преступлением отдали Республику во власть партийных группировок: демократию нельзя восстановить при помощи преступления, и если она означает равенство перед законом, влекущее за собой равенство прав, то практика демократического режима сама уже не соответствовала этому определению. Напротив, монархия воплощает в себе такую форму правления, которая предоставляет больше преимуществ, — речь идет об эмпирической монархии, находящейся в соответствии с идеалом республиканцев и партии порядочных людей (viri boni), столь милой сердцу Цицерона. Легче найти одного добродетельного человека — и избавиться от него, — нежели многих. Даже самая доблестная демократия не может оставаться таковой, поскольку обеспечиваемое ею благополучие граждан порождает честолюбие, насилие и соперничество, в то время как следует придерживаться умеренности и скромности, чтобы избежать избытка богатства и гордыни. Богатство, достигнутое Римом и распространившееся по всей территории Империи, привело к исчезновению согласия между гражданами (consensus civium). Один лишь император воссоздает это согласие, только монархия способна спасать государства, являющиеся империями, — подобные рассуждения должны были бы остановить руку убийц. Таким образом, Дион Кассий принимает Цезаря за образец для императоров. Готов ли он водрузить его на пьедестал? Отнюдь: это значило бы забыть о влиянии Плутарха, заставляющем Диона противоречить самому себе.
Для Диона Кассия, как и для Плутарха, Цезарь с самого начала снедаем жаждой власти.[716] В Галлии он готовился к захвату власти, и Дион Кассий позволяет думать, что замыслы Цезаря могли развиваться. Он единственный из историков передает речь,[717] будто бы произнесенную Цезарем в сенате по возвращении из Африки в мае 46 года. В этой речи Цезарь предстает перед нами сочувствующим сенату, который все же дорог его сердцу: он объявляет, что не собирается становиться ни Марием, ни Суллой. Он не будет обманывать избирателей благими обещаниями, сдержать которые впоследствии окажется невозможно. Он также не собирается создавать тиранию, опираясь на свои военные успехи. Идеал Цезаря — быть добродетельным человеком, чтобы наслаждаться славой своих побед. Ему надлежит превзойти свои военные успехи и победить самого себя, явив пример осторожного, умеренного поведения, позволяющего достичь добродетели. Так что сенату нечего опасаться этого философа-военачальника, говорящего в стиле Александра Севера. Цезарь сам называет себя не господином, а защитником, не тираном, а
