обязательно сопровождается кризисом или нервным срывом, и не всегда этому состоянию предшествует особенно интенсивная работа. Просто нарастает пустота. Выгорание — не усталость, а болезнь, отчуждение.
Перед нами опять главная тема меланхолии — утрата.
Но кто возьмет на себя смелость объяснить ситуацию? Что чувствует человек, переживший психическое выгорание? Его впечатления, наверняка, очень далеки от объективного критического анализа. Для него это состояние было равносильно потере окружающего мира. Смысл и связь событий утрачены. «Привычный ритм времени нарушен. Чувство собственного достоинства, радость и желания мимолетны, и, проснувшись наутро следующего дня, уже не чувствуешь ничего, кроме презрения к себе, скорби и отчаяния»31.
Свидетельства людей, в конце XX века испытавших на себе синдром хронической усталости, многочисленны и столь же разнообразны, как документы XVIII века, повествующие о чувствительности, и XIX века — о нервозности. В нашем распоряжении имеются автобиографии, произведения художественной литературы, интервью, материалы дебатов, истории болезни и программы реабилитации, книги и брошюры «Помоги себе сам», а также лекарственные препараты, названия которых так же хорошо известны широкой публике, как в прежние времена веронал и валиум.
Говорят, что описания различных клинических случаев (патографии) — это приключенческие романы нашего времени. В них есть все необходимые составляющие: судьба человека, чувства, страдание, действие (завязка, кульминация и развязка). Подобно меланхолии, которая имеет собственную документацию — от Кьеркегора до Сартра, Уильяма Стайрона и психиатра Питера Кремера, выгорание тоже создало свой корпус текстов.
Примером может служить книга Ларса Вайсса «Ловушка успеха: о невидимом выгорании» (1998) 32. В автобиографической форме он описывает собственный тяжелый опыт, пытаясь найти объяснение и название пережитым ощущениям.
Будучи руководителем крупного медийного предприятия, он привык «чувствовать свою силу и контролировать положение». Но вдруг приходит весть о серьезной болезни отца, и Вайсс не выдерживает. Коллапс. Страх сжимает сердце, мозг и тело сковывает отчаяние. Сердце колотится так, будто хочет выскочить из груди, кружится голова, подташнивает. «В зеркале отражалось чужое лицо... Бледное, безжизненное, лоб покрыт испариной, щеки ввалились... Рот полуоткрыт, губы дрожат».
Человек в зеркале вызывает у Вайсса отвращение, которое придает ему сил. «Этот человек — не я».
Окружающие отнеслись к случившемуся с пониманием, но контроль над ситуацией был потерян, и Вайсс страдал от этого. После трудового дня он в глубоком унынии, без сил возвращался домой, вновь и вновь перемалывая депрессивные мысли. Ночью начинались проблемы со сном. «Я просыпался посреди ночи, таращился в темноту и плакал». Паника, удушье и странные приступы зевоты. Растерянность. Днем он работал, как обычно, а ночью «превращался в тряпку и страдал от физического недомогания и психического паралича».
Пытаясь найти причину своего состояния, он начинает искать у себя какую-нибудь физическую патологию. Возвращается мыслями в детство, перебирает чувства и воспоминания. Всеми силами отодвигает мысль, что «не в порядке психика». Ходит от одного специалиста к другому, каждый дает советы, и ни один не помогает: терапевт, невролог, психолог, психиатр, специалист по лечебной физкультуре, кудесники альтернативной медицины.
Симптомы пугают невнятностью. Раздражает то, что снаружи ничего не заметно. Окружающие относятся к нему как обычно и рассчитывают на его силы. Новый срыв. Организм не выдерживает. Кажется, тело вот-вот взорвется. «Ну и ладно, оно мне не нужно. Я хочу другое тело». Приступы паники, страх смерти, от которого он малодушно прятался под одеяло и лежал, «воняя потом и страхом».
Вайсс называет эти приступы «состоянием».
«Это было нечто среднее между ипохондрией и депрессией, мозг пребывал взаперти, в клетке. Я был болен, но никто не мог поставить диагноз. Я мечтал, чтобы кто-нибудь одним рывком выдрал из моего тела этого паразита — отчаяние. Мы бы сожгли его, и все стало как прежде».
Шла постоянная невидимая глазу борьба. Но борьба с чем? «Называть это болезнью вряд ли правильно, ведь диагноз не поставлен». Вайс пробует на вкус слово выгорание и считает, что от него веет безнадежностью. Что сгорело, то сгорело. А еще ему кажется, что это слово из лексикона среднего класса.
Постепенно Вайсс возвращается к жизни. «Иногда я думаю, что происшедшее было длительным и болезненным процессом взросления, который в моем случае потребовал истощения всех сил вплоть до психического выгорания».
Про выгорание говорят: «новый способ быть несчастным»33. Возник новый тип, или, скорее, образ личности, столь хрупкой, что ее могут раздавить серьезные нагрузки.
Если рассматривать выгорание как меланхолию, с точки зрения утраты, его можно определить как утрату баланса между требованиями и возможностями. Но при чем тут усталость? Может оно иметь другую форму, более бунтарскую, или нет, или оно является разновидностью другого, хорошо известного обществу состояния — депрессии? В отличие от меланхолии, которая всегда принимает образ, подкрепленный общественными установками, выгорание противоречит современным требованиям контроля и самоконтроля. Выгорание не предполагает контроля, это спонтанные выплески телесных симптомов. Как в классической меланхолии. Но у выгорания нет своего языка, и это сближает его с депрессией. Возможно, в основе данного состояния лежит более серьезная проблема амбиций, которые служат для человека мерилом собственного достоинства, стратегией жизни. Когда они пропадают, образуются вакуум и, в прямом смысле слова, немота.
Одного пациента спросили, можно ли понять, что такое выгорание, и он ответил: «Если вы сами его не пережили, нет». — «Почему нет?» — «Потому что многое я не могу объяснить, не знаю слов... Таких слов нет»34.
АНОМИЯ43: РАСТЕРЯННОСТЬ
«В универмаге Реек&С1оррепЬи^ я поднялся на эскалаторе на верхний этаж, где продавалась одежда модных марок. Здесь царил дух элегантности, удобства и продуманности. Можно было посидеть и отдохнуть среди декоративных растений. Но и здесь, так же как в других отделах магазина, кругом стояли дурацкие пластмассовые манекены со злобными вытянутыми лицами. В отделе было пусто — кроме меня только две женщины и ребенок, ползавший рядом с ними по полу. Чей он, было непонятно, — женщины одинаково мало интересовались им, увлекшись выбором вещей. Три одетых в темную униформу продавщицы не обращали внимания ни на меня, ни на покупательниц, ни на ребенка»1.
В романе Зильке Шойерман «Час между собакой и волком»"" (2007) описывается экзистенциальное одиночество человека в крупном европейском городе в начале XXI века. Потребление ограничивает поле зрения людей и почти полностью занимает его чувства. Человеческие отношения напоминают рыночные. Связи нарушены. Главная героиня испытывает чувство нереальности происходящего, ей кажется, что она теряет себя. Она твердит как мантру: «Я ничто, ничто». Иногда ею овладевают непреодолимые желания и потребности: зеленый топ, белое нижнее белье с маленькими цветочками на черном кружеве, приятный секс. В другие моменты она испытывает дикий голод и жадно съедает клейкий бутерброд с сыром и огромный жирный шницель. Потом жалеет об этом и испытывает раскаяние. Жизнь колеблется между контролем и отсутствием контроля, фоном служит расплывчатая меланхолия.
Надежный способ стать известным — создать новое понятие. В прошлом веке Фрейд придумал слово «либидо», Макс Вебер — «харизма», Маркс — «алиенация» («отчуждение»). Социолог Эмиль Дюркгейм
