воспитанных людей, и со стороны подлорожденных видел только подобострастие и глубокое уважение. Да и общался он преимущественно с прислугой, и всегда старался свести это общение к минимуму.
— Послушай… почему ты так разговариваешь со мной? — мягко спросил Избор, — я сделал тебе что-нибудь плохое?
Он тут же осекся — вообще-то, мальчишку он подставил.
— Да обыкновенно я разговариваю, как со всеми. Чего тебе не нравится-то?
Вот именно, что «как со всеми». Неужели он не видит разницы между «всеми» и благородным господином? Не в лесу же он вырос?
— Ты что, никогда не встречался с благородными? — спросил он удивленно.
— Встречался. Благородный Мудрослов часто бывал у нас в кузне.
— И что, с ним ты говорил так же?
— Не знаю. Я с ним не разговаривал. Ну, иногда спрашивал кое-что, но батя этого не любил.
Избор улыбнулся — наверное, отец мальчика знал, как надо говорить с благородными, еще бы ему понравилось, что его неотесанный отпрыск задает вопросы его благодетелю!
— А как твой отец говорил с благородным Мудрословом?
— Мой батя ничего не понимает! Если б Мудрослов только намекнул, он бы меня утопил ему на потеху! Он ему кланяется, разве что в задницу не целует. Но если бы тот разрешил, непременно бы целовал. Но я-то тут причем?
Избор поднял брови:
— Твой отец из тех, кого поставили на правильный путь?
— Чего? Из ущербных, что ли? Да ты что! — Балуй перестал жевать, — ты чего такое про моего батьку говоришь? Сам ты ущербный, понял! За такое и по роже можно схлопотать!
Избор рассмеялся: парень секунду назад говорил об отце гораздо более порочащие его слова, но чужаку не позволил даже невинного предположения. Впрочем, может, для них это действительно оскорбительно? Он слышал, что к «ущербным» отношение в народе было странным — от них, словно от заразных больных, старались держаться подальше.
— Чего смеешься? — Балуй вскочил на ноги, сжимая в кулаке недоеденный кусок курицы.
— Я смеюсь над тобой, а не над твоим отцом. Сядь.
— Странный ты человек, Избор, — парень посмотрел на него сверху вниз, — тебе, значит, можно говорить все что хочешь: про меня, и про батьку моего, смеяться, а я, значит, разговаривать с тобой должен правильно? Так, что ли?
— А ты не видишь разницы между мной и собой? — удивленно спросил Избор.
— Разницу я вижу. Ты — лысый, а я — нет. Могу много отличий назвать, и все не в твою пользу, — Балуй глумливо хохотнул и сел на траву, откусив внушительный кусок курицы, — расскажи лучше про медальон.
— Это твоя принципиальная позиция? Презирать благородных?
— Чего? — парень насупился, — да не презираю я тебя. За что? Но и тебе меня презирать не за что. Расскажи про медальон, а? Должен же я знать, ради чего меня стража из дому выгнала.
Он же совсем ребенок! Только хочет казаться взрослым. И почему так трудно преодолеть в себе это отвращение? Отвращение на уровне физиологии. Это врожденное отторжение, неприятие, желание соблюдать дистанцию. Наверное, это несправедливо к нему — мальчик подарил ему свободу, он был честен и смел, хотя и глуп. И никто кроме Избора не виноват в том, что стража выгнала его из дома. Почему не быть к нему хотя бы снисходительным? Почему не рассказать о медальоне хотя бы ту сказку, которую ему в детстве рассказывал отец — легенду о медальоне знали все дети благородных. Наверное, до уровня пятилетнего благородного отпрыска Балуй дотянуть может?
— Ну, слушай. Есть легенда, будто недалеко от города когда-то жил могущественный волшебник. Он никогда не вмешивался в жизнь горожан, и был добрым странным чудаком. Жизнь в городе тогда шла совсем не так, как сейчас — городом самодержавно правил жестокий и тщеславный человек. Его звали Харалуг. Подчинив своей воле город и соседние деревни, он начал готовится к войне. В те времена и возвели городскую стену. В кузницах ковалось оружие, весь город работал только на войну — люди нищали, дети умирали от голода, а оружейные склады росли и росли. Но когда он начал собирать армию, народ не выдержал — они упали в ноги волшебнику, и попросили избавить их от Харалуга. Матери не хотели терять сыновей, а жены — мужей. Волшебник был очень добрым, он не мог убить никого, даже тирана, даже по справедливому суду над ним. И тогда он придумал медальон: если человека нельзя убить, можно лишить его внутреннего жара, который толкает его к несправедливостям и преступлениям. Но этот внутренний жар не может жить внутри медальона, он должен быть передан кому-то, кто воспользуется им для созидания. И с тех пор, в память гуманности волшебника, в нашем городе никогда не казнили преступников. У них отнимали их внутренний жар, и передавали достойным, тем, кто не обратит его во зло.
Избор вздохнул, посмотрев на разочарование в лице Балуя.
— И все? — обиженно спросил тот.
— А чего бы тебе хотелось?
— И счастливым стать нельзя?
— Нет, — Избор снисходительно улыбнулся.
— А зачем ты тогда его украл?
— Понимаешь, я считаю, что в последние годы медальон используют не по назначению. Видишь ли, вместе с тем самым внутренним жаром человек теряет таланты, способности, интуицию, и они переходят к достойному. И те, кто раньше считался достойным, теперь просто накапливают этот жар. И не очень-то считаются с теми, у кого его отбирают.
Балуй задумался — так смешно было видеть сосредоточенность на его лице, поднятые к небу глаза и шепчущие что-то губы.
— Погоди. Так это медальоном разбойников делают ущербными? — он привстал и отбросил обгрызенную куриную кость в кусты.
— Ну да…
— Знаешь, по мне, лучше бы их убивали, — скривился Балуй, — ты видел когда-нибудь ущербного?
Избор покачал головой.
— Они… Они и не люди вовсе. Они не смеются никогда. Жадные делаются и глупые. С ними не здоровается никто.
— Но они же преступники! — попытался объяснить Избор.
— Ну и что? Все равно. Преступник преступнику рознь. Разбойник там, или вор — это да. А если человек просто налогов не смог заплатить? Он что, тоже преступник?
— Вот поэтому я и украл медальон, — вздохнул Избор, — я же сказал — мы злоупотребляем медальоном.
— Мы? Это благородные?
Избор кивнул.
— Так это значит… — Балуй вскочил на ноги и посмотрел на Избора как-то странно — то ли испугавшись, то ли возмутившись, — так благородные такие все из себя умные и талантливые, потому что забирают себе этот, как его… жар?
— Нет, это не совсем так. Благородные от природы устроены не так, как простолюдины. Они с детства обучаются наукам и искусствам, они по-другому чувствуют, по-другому воспринимают мир. Они никогда не пользуются полученными талантами во зло.
— Да откуда тебе знать, как я чувствую? — закричал парень, — почему ты решил, что ты лучше меня?
Избору показалось, что он сейчас расплачется. Но Балуй неожиданно сел на траву и обхватил колени руками, сцепив их в крепкий замок. Жалкий, взъерошенный, он походил на воробья, попавшего под дождь. Он помолчал, скрипя зубами, а потом спокойно спросил:
— И что ты собрался с ним делать?
— С медальоном?
— С медальоном, с медальоном! С чем же еще! — в этих словах проскользнула такая сумасшедшая злость, ненависть даже. И вместо воробья, попавшего под дождь, Избор увидел хищного зверька — мелкого, но зубастого. Соболя. Да, Балуй напоминал соболя, загнанного в угол.
— Я хочу увезти его отсюда. Сначала я думал добраться до моря и выбросить его с лодки, чтобы никто не видел, куда он упадет. Но потом подумал, что в хороших руках он мог бы принести пользу.
— Лучше бы ты бросил его в море. Я сам выброшу его в море!
Парень неожиданно вскочил с места, и пошел прочь.
— Эй, погоди! — Избор неловко поднялся — он не привык сидеть на земле — но Балуй не оглянулся, — погоди же!
Избор направился за ним, надеясь удержать, но тот, почувствовав его приближение, побежал. Избор вдруг испугался — а что если он действительно уйдет? И не покажет, где спрятал медальон? Что способен натворить безмозглый, обиженный мальчишка? А что если… А что если медальон попадет в руки к тем, кто знает, как его открыть? «Когда-нибудь Харалуг откроет медальон…» Что если мудрецы разгадали эту загадку? Что если сила Слова победила заклятье? Страшно представить, к каким последствиям это приведет!
Балуй. К вольным людям
Есеня направился к старому дубу, когда оторвался от погони и достаточно запутал следы, чтобы этот мерзкий Избор точно не нашел, где он спрятал медальон. Наверное, никогда в жизни он не чувствовал себя таким… униженным. И с лестницы его спускали пинком под зад, и морду били не раз, и батька шпынял как и когда хотел. Но никогда ему еще не давали понять, какое он ничтожество! Он изо всех сил старался не подать вида, пыжился, пытался что-то доказать. Но Избор продолжал смотреть на него, как на муху, плавающую в пиве. Даже благородный Мудрослов никогда так себя не вел — он всегда изображал доброго дядьку, на вопросы отвечал…
Чувствуют они тоньше… А моются, глядя на пухлых девок. В хорошие руки он медальон хочет отдать… Да эту сволочную штуку надо не то что в море утопить — в горне переплавить. Молотом расколотить, и потом переплавить. Действительно, зачем тащиться на какое-то море? И где оно, это море?
