— Нет, не видел, только слышал. Они за мной до самой городской стены шли, но напасть не решились.
— И какие они? Страшные?
— Не знаю. Не видел, говорю же. Только шаги слышал, и стоны. Они стонут, жалобно так, как будто тяжело им на живых смотреть.
Румянец на ее щеках слегка поблек, и по лицу пробежала тень.
— А если бы напали? — шепотом спросила она, — что тогда?
— Не знаю, — пожал плечами Есеня. В отличие от белошвеек, она верила каждому его слову, и от этого он чувствовал себя всемогущим и бесстрашным.
— Ты такой смелый… — она восхищенно покачала головой.
— Да ну. Обычный, — усмехнулся он как можно скромней, — расскажи лучше, что там у нас дома. Все в порядке?
— Да, приезжал благородный Мудрослов, и обещал твоему отцу, что никого их них не тронут. Только… мама твоя плачет все время. А отец из твоей отливки выковал нож, и повесил на стене в кухне. Кто ни придет, он всем показывает, и говорит, что это его сын булат сварил, и цены этому булату нет, дороже золота стоит.
— Че, правда, что ли? — Есеня глупо хохотнул — ему вдруг стало не по себе и защипало глаза.
— Конечно. Он и мне показывал, и стражникам, и мой отец к нему приходил — он всем показывает. Красивый нож, черный с золотым. Как у благородных. Раньше он этот нож прятал, но с тех пор как благородный Мудрослов его увидел, он его прятать перестал.
— Что, и Мудрослов его видел?
— Да. Он отливки оставшиеся у твоего отца забрал. Сказал, что они бесценные.
— Может, он и денег за них оставил? — Есеня вдруг понял, почему Жидята не велел показывать отливку отцу.
— Не знаю. Мне не говорили. А где ты еще был?
— Да нигде. Слышала ты про благородного Избора?
— Слышала. Мне мама про него рассказывала. Он украл у благородных медальон, чтобы всех простолюдинов сделать счастливыми. Но его заперли в высокой башне, в темнице, и теперь никто нам не поможет…
Кажется, весь город знал про медальон и Избора, один Есеня ничего про это не слышал.
— Как же! Жди дольше! Счастливыми! Да он нас ненавидит! — злобно процедил он.
— Откуда ты знаешь?
— А я вчера влез на эту башню и его освободил.
— Как это? — Чаруша раскрыла рот.
— Очень просто.
— Да ты врешь… — недоверчиво сказала она.
Ну вот, когда Есеня врал, она верила, а стоило сказать правду — и пожалуйста!
— Не хочешь, можешь не верить, — он сделал равнодушное лицо и отвернулся.
— Нет, что ты… Я верю. Правда! — Чаруша придвинулась к нему еще ближе, — а как ты туда проник? Ведь там же стража!
— Очень просто!
Есеня честно рассказал ей, как нырял под стеной, и как поднимался наверх по плющу: где-то, конечно, пришлось немного преувеличить, но ведь иначе рассказ показался бы неинтересным. Ну и о том, что благородный Избор все время старался над ним посмеяться, он сообщать не стал. А еще промолчал о том, что медальон спрятал он, Есеня, а не благородный Избор.
— А этот медальон, оказывается, вовсе никого счастливым не делает. Наоборот. Им людей в ущербных превращают, а то, что у них отнимают, благородные берут себе, поэтому они такие все умные и талантливые. Представляешь?
— Не может быть! Это же… нечестно! — Чаруша вскинула глаза. Надо же, девка, а понимает!
Ободренный ее поддержкой, Есеня продолжил:
— Я решил, надо этот медальон молотом расколотить. Или в горне переплавить.
— Здорово! — Чаруша и без этого смотрела на него с восхищением, и он ее не разочаровал, — А как же ты его найдешь?
Есеня чуть не проговорился, но вовремя успел прикусить язык.
— Найду. Вот увидишь!
— А мой отец говорит, что тебе надо к вольным людям уходить… — вздохнула она.
— А что? Можно и к вольным людям! — оживился Есеня — идея ему понравилась.
— Ты что! Это же на всю жизнь!
— Ну и что? Здорово. Работать не надо, денег копить не надо!
— А как же жениться, детишек завести?.. — огорченно спросила Чаруша.
— Была нужда! — Есеня дернул плечом.
— Слушай, возьми меня с собой, — шепотом попросила она и, покраснев, опустила лицо.
— Куда?
— К вольным людям.
— Ты чего? С ума сошла? Чего ты там будешь делать?
— Еду готовить. Еще я шить умею. Кто вольным людям одежду зашивает? Стирать могу. Я все умею, правда.
— Глупости это. Вольные люди на то и вольные, что баб за собой не таскают.
Чаруша вздохнула, и Есеня увидел слезы в ее глазах.
— Да ладно, не реви, — снисходительно сказал он, — ты замуж выйдешь, ты красивая.
— Правда? — она подняла лицо.
— Что «правда»?
— Что я красивая?
— Конечно, что ж я врать буду, что ли…
Она осторожно вытерла слезу и улыбнулась. Как легко девчонку сделать счастливой! Ведь кому ни скажи — «ты красивая», тают, и улыбаются. Как будто это самое главное в жизни. Интересно, улыбнулась бы она, если бы Есеня сказал ей, что она аппетитная и ему хочется ее потискать? Наверняка бы обиделась, и по роже хлопнула. А это ведь гораздо важней, чем красота. Вот белошвейки — те не обижаются, но им это тоже почему-то не нравится, они тоже все хотят быть красивыми.
Чаруша ушла от него через пару часов, и он остался один — мечтать, как вечером пойдет к белошвейкам. Но надеждам его сбыться было не суждено — вечером, ближе к закату, к нему пришла Цвета, одна, без подружки.
— Есеня? Это я.
— Заходи, — Есеня к тому времени успел заскучать и проголодаться. Спать ему не хотелось, через щелку в стене ничего, кроме кур во дворе Бушуюхи, он не видел, так что приходу сестренки он обрадовался.
— Меня батя прислал.
— А пожрать принесла? — Есеня принюхался — от ее узелка очень аппетитно пахло жареной гусятиной.
— Конечно. Вон, смотри, это мамка для тебя специально зажарила. Только ты все не ешь, это тебе на дорогу, — она залезла на сеновал поближе к Есене, — и молоко тут. Флягу оставь себе, пригодится.
— На какую дорогу? — Есеня облизнулся и запустил руку в горшок, который прятался в узелке.
— Батя тебе велел сегодня ночью, как только стемнеет, идти в лавку к Жидяте. Он тебя проводит в лес, к вольным людям.
— Чего, серьезно? — Есеня еще не понял, радоваться ему или, как обычно, доказывать отцу свою самостоятельность.
— Конечно. Батя сам хотел прийти, но ты же знаешь, он высокий, его издали видно. Побоялся, что проследят.
— Как у вас там? Все в порядке?
— Ой, Есеня. Не знаю. Нас никто не трогает, но все равно очень страшно. Мама плачет, батя места себе не находит. Нам, наверное, придется уйти из города. Батя говорит, что у тебя другого выхода нет, только к вольным людям уходить. Рано или поздно поймают. Выследят, кто из нас тебе еду носит. И про Чарушу догадаются рано или поздно.
— Да я что — я не против. К вольным людям — так к вольным людям, — Есеня откусил кусок гусиной ножки, — Чаруша со мной к вольным людям просилась. Но я отказался.
— Она тебе нравится? — спросила сестренка.
— Ну да, пухлая такая… мне пухлые нравятся.
— Она хорошая, правда? — сестренка явно оживилась.
— Ну да. Чего она только к вольным людям собралась, я не понял.
— Чего, действительно не понял? — Цвета рассмеялась, — вы никогда таких вещей не понимаете. А еще умных из себя изображаете.
— Да ладно. Чего там понимать-то? Скучная жизнь у вас, а у вольных людей весело, интересно.
— Дурак ты, Есеня, — сестренка посмотрела на него сверху вниз.
— Чего сразу «дурак»? — Есеня жевал с таким аппетитом, что не очень-то обращал внимание на ее слова.
— Она же в тебя влюблена по уши! Ты что, не видишь, что ли?
— Чего, серьезно? — Есеня откусил следующий кусок.
— Ну да. Знаешь, как батька радовался! У них ведь с ее отцом все уже сговорено. Она к нам и ходит поэтому. Отпустили бы ее в чужой дом допоздна сидеть? Ты что, не знал?
На этом месте жевать Есеня все же престал.
