– На все у тебя ответ есть!.. Ты мне о вещах житейских скажи. Вы где жить-то собираетесь? Когда поженитесь? У нас в Холомницах или еще где?
– На все воля Божья…
– Как говорят, на Бога надейся, да сам не плошай. Надо бы подумать, ведь дети пойдут, школа нужна. – Он опять припалил сигару. – Я вот тебе одну историю расскажу, лично со мной случилась. Ты любишь истории разные слушать?
– Люблю, – обронила она. – У нас когда странники приходят, много сказывают историй. Иногда по седьмице сидим да слушаем…
– Я всю жизнь человеком был государственным, служивым, и вот забросила меня судьба на Кубу. Есть такая островная страна возле Америки…
– Знаю, слышала. Там была революция.
– Во! А ты, оказывается, кое-что знаешь!.. Так я там встретил красивую девушку и женился. Имя у нее было мудреное, длинное, так я ее звал по-нашему, Люба. На Кубе там круглый год тепло, как будто все время стоит июль и зимы совсем нет. Вот мы и поселились в пещере и жить стали, как первобытные люди. Кругом джунгли, пальмы, бананы растут, птицы поют – рай земной, честное слово.
– Слышала, есть такие места на земле. – Боярышня вздохнула.
– А Люба моя так пела! Голос у нее был, как у чайки, звонкий и слыхать далеко. Я ведь круглыми сутками службу нес, наблюдал за береговой полосой, смотрел, кто из местных жителей чем занимается… И куда ни пойду, везде ее слышу, и так мне радостно было. Живем мы с ней так месяц, второй, третий, все замечательно. Самое интересное, я сначала языка ее не знал, у них свое наречие было, вроде испанский, а ни слова не поймешь. Да тогда это не важно было, мы и так понимали друг друга. Звала она меня – Кондор, это птица такая, орел. Она запоет, я только одно слово и понимаю, все про меня пела. Будто она смотрит в небо и видит, как я летаю над головой, и ей хочется, чтоб взял в когти и унес в пещеру для любви и ласки. Это я потом стал язык понимать… Я ведь на службе, унести не могу, вот мы и ждем, когда вечер наступит. А вечера там не то что у нас, короткие и сразу темно делается. Приду в пещеру, Люба моя ужин приготовит, и мы садимся у костра и едим. Надо сказать, готовила она прекрасно. Ты вот, наверное, не пробовала морские продукты? Между прочим, водоросли, ракушки, личинки всякие очень вкусные, если с умом приготовить. Деликатесы! В лучших ресторанах подают за большие деньги, а мы каждый день едим. Нравилась мне ихняя кухня, теперь уж никогда не попробовать… Вот, и так прожили мы полгода, самое лучшее время, вспоминаю и тоскую. Потом меня переводят на другой остров, служба есть служба, а с женой мне туда никак нельзя. Я Любе и говорю, мол, скоро уезжаю, придется тебя оставить на время, как разрешат, так приеду и заберу. Ну, она, понятное дело, в слезы, говорит, не смогу без тебя жить, зайду в океан и уйду на дно. Сразу и петь перестала, только ревет белугой – Кондор, Кондор!..
– Неужто ты уехал от нее, Кондрат Иванович? – ахнула боярышня и незаметно перекрестилась.
– Служба ведь, что сделаешь? – Он вдруг забеспокоился. – И лет мне было тогда всего двадцать… Ладно, я тебе как-нибудь потом эту историю доскажу, время будет. Ты на ночь-то печь истопи, а то у него изба старая, холодная. Да трубу совсем не закрывай, не то угоришь. Тут у нас с апреля дачники приезжают, так я устал их по ночам вытаскивать да в чувство приводить. Жалеют тепло, на горящих углях трубу – ширк, а потом, как травленые тараканы…
И вдруг смутился, шумно начал одеваться: вероятно, услышал свои пустые слова, но, привыкший к их непроизвольному извержению, сказал с порога, так и не взглянув:
– Я еще приду попозже коня обряжу. Закрывайся изнутри, заходить не буду.
Вавила подождала, когда он коня обрядит да уйдет, задвинула на двери засов, лампочки везде выключила. И когда привыкла к неяркому свету от уличного фонаря и стала различать предметы в избе, принесла свечку, прикрепила к рамному переплету, затем от спички одну лучину зажгла, от нее вторую и лишь от третьей затеплила фитилек.
– Зри свет в окне!
Огарок свечи, катанной из воска, прежде горевший перед иконками ярко и ровно, здесь вспыхнул с копотью и треском, после чего пламя упало, сжалось до горошины и замерло на кончике фитиля. Тогда она хладнокровно сорвала пальцами этот светлячок вместе с нагаром, слила на пол растаявший воск и снова, очистив огонь через три лучины, зажгла свечу.
– Зри свет в окне!
Он не зрел, ибо пламя моргнуло несколько раз и утонуло в восковой лунке.
Нет, хромая черная женщина не увезла его обманом и не спрятала; и самолет не упал с высоты на землю. Ярий Николаевич оставался жив и здоров, но не было ему пути домой. Ни скорого, ни долгого, ни далекого, ни близкого.
От вражбы сей она лишь посуровела: нет на свете такой загадки, которую бы Господь не разрешил и знак не подал. Распахнула Вавила двери, встала на порог на колени лицом на выход и прочитала странническую запорожную молитву.
– Чудотворче Николае, отче святый, понеси мя путем, коим Ярий, чрез сей порог ступив, пошел. Да укажи всякие препоны на его дороге, будь то корень, о кой запнулся, иль прелестные и лихие люди, с коими пути скрестились. Ежели в железах и на пытках, ежели в юзилище каменном иль земляном – всяко яви. Аминь!
И взмыла с порога, подхваченная теплым воздухом из избы. Увидела, как везут его в черной машине, а рядом хромая с клюкой сидит, будто старая ворона, и человек, на грача похожий, – тот, что чужие лица на карточки снимает. Вроде бы и зла против не затевают, но и добра не хотят эти черные птицы. Приехали к великой хоромине, возле которой самолеты садятся, отпустили, но сами еще долго потом каркали и крыльями хлопали. Ярий же ступил под мрачный кров и чуть не потерялся – столько народу было кругом. И тут уж не разглядеть каждого, не распознать, кто с чем пришел, покуда людей не выстроили перед железным хомутом, как грешников пред вратами ада, и не стали пропускать по одному. И объял всех страх Божий: в душе не хотят идти, противятся, молятся мысленно, но идут, все сирые и убогие! Порхают около некие существа, ни женщины, ни мужчины, – ангелы-привратники иль слуги сатанинские, строжатся и клекочут, накладывают они железа на руки и ноги каждому и друг с другом сковывают. Ярий в сей цепочке тоже идет, понурый, тусклый, будто на казнь обреченный, лишь глаза светятся, как сурики на болоте. Привели невольников к хвостатому кресту, приколотили гвоздями к стульям, а самолет постоял перед дорогой, дьяволу помолился и в небо взмыл.
Вот они, муки мирские! Нет взять посох да идти по своей воле – в руки бесовские отдаются, дабы по воздуху перенес.
Долго летел крестик по небу, и так высоко, что люди в нем стали мелкие, будто комары, и Ярий среди них потерялся. Когда же на землю сел, мученики воспряли, сбросили цепи и побежали, тогда и он появился, да только его сразу посадили в черную машину и повезли темной, метельной дорогой. Тут ему худо сделалось, не рад, что поехал, однако дорогой еще крепился, но как подвезли к черным каменным палатам, зубами заскрипел, да уж делать нечего.
Из окон сих палат дым клубится, искры зелены летят, стоны слышатся, будто из преисподни – верный знак, кого-то геенна огненная жжет-палит. Ярий же не убоялся, душу свою скрепил и ступил под сей кров. Тотчас окружили его люди мутные, темные: мирских ведь трудно распознать, они и сатаной окручены да омрачены, и Богом еще не забыты, страдают, аки святые страстотерпцы, а за что, и не ведают. Ярий сотворил окрест себя круг обережный, но убогие к нему руками тянутся, прикоснуться норовят.
В палатах врата стоят черные, за коими Вавиле ничего было не увидеть, покуда туда Ярий не войдет, ибо она по следу мыслью бежала, влекомая силою Чудотворного Путеводника. Должно быть, там и лежал человек, позвавший к себе: из-под врат сих дымок курится и искорки проскакивают – страх Божий! Возопить бы к нему, чтоб– не ступал далее, но ведь сама словом подтолкнула, мол-де, поезжай, коли душа умирающего кличет…
Мутные же люди вокруг скачут, говорят что-то на птичьем языке, словно галочья стая, но вдруг оборвался сей бестолковый грай, ибо распахнулись врата, открылось дымное пространство, и Ярий ступил в него и будто в воду канул, поскольку и след его вмиг потерялся. Вавилу тоже потянула сия бездна, однако не было на то воли святого Николая, не пустил, и мысль ее выпорхнула из палат, как ласточка из застрехи.
Покружилась около да тут же и вернулась на порог избы, принеся в клюве зернышко тревоги. И пока
