лишь поражался собственной недогадливости.
А ему все время казалось, что отношения с Земляновым заходят в тугрик, предводитель, сам того не ощущая, быстро вырастал из детских рубашек и чувствовал, что вот-вот ему впору будет и отцовская. Но всякий раз Глеб Максимович вдруг находил оригинальное решение и обидно просто ставил на место. И на какое место! Иногда в проницательности и дерзости его ума виделось нечто сатанинское, не зря он всю жизнь набивал свою квартиру мистическими и ритуальными предметами.
Мысль о том, что княжна станет его женой, вросла в сознание сразу и накрепко, однако вначале как стратегический ход. Брак должен был стать обычным королевским браком, по государственной необходимости и расчету, и потому не имело никакого значения, какая она, как выглядит и понравится ли. Однако скоро он начал ловить себя на том, что думает об этом, и чем дальше, тем подробнее. Некоторое время Палеологов утешал себя обыкновенным любопытством: конечно же, не все равно, какой будет первая государыня, а ну если она страшна, уродлива и глупа к тому же?
Он прилетел в Москву довольно рано, и можно было сразу поехать в офис Собрания, где его ждали и где находился теперь уже соперник Космач, но предводителю захотелось побыть одному, чтоб все досконально обдумать и привыкнуть, вжиться в новую роль – будущего мужа Углицкой. На следующее утро он проснулся уже с мыслью о княжне и будто завелся на целый день. Надо было срочно решать судьбу Космача, пусть и формально, обсудить на политсовете вопрос с женитьбой и, главное, отослать в Холомницы надежного человека, который бы подготовил прием Клести-малого и организовал его встречу с невестой и сватовство. Вместо всего этого он позвонил Галену, велел поместить Автора под замок, а сам остался дома в непривычном для себя состоянии задумчивой грусти.
Палеологов никогда не видел княжну даже на фотографии, и теперь воображение почему-то рисовало молодую женщину, очень похожую на Маргариту, дальнюю родственницу отца, которая несколько раз приезжала в Питер из Голландии. Она сохранила добрые отношения с матерью и потому гостила у них, а с отцом, бывало, даже не встречалась, чтобы не компрометировать его: морскому офицеру заграничная родня могла только навредить. Маргарита была старше Генриха лет на десять и казалась настолько необычной и красивой, что у него спирало дыхание и терялся дар речи. Ее лицо, руки, платье, движения и запах были поистине заморскими, чудесными, и вся она – недосягаема, как всякая юношеская мечта. В последний раз Маргарита приезжала, когда ему исполнилось четырнадцать, и он уже оказался выше на полголовы, что ее удивило и заставило снизойти, заметить. Она с удовольствием гуляла с ним по Питеру, держа, как взрослого мужчину, под руку, покупала дорогие рубашки, галстуки и заставляла примерять – он робел и не противился. А однажды, в момент какого-то дурашливого веселья, повалила на диван и стала щекотать. Сначала он терпел и уворачивался, потом закатывался от смеха и непроизвольно, обороняясь от ее рук, случайно прикоснулся к нависшей над ним полной груди под шелковой блузкой и услышал, как Маргарита застонала и сама вжалась в его ладони. Смущенный и потрясенный, он еще смеялся и чувствовал, что сейчас заплачет от необъяснимой, неведомой радости. Но Маргарита вдруг отпрянула, погрозила пальчиком и выбежала на балкон. И после этого не держалась за его руку, когда гуляли, не заставляла примерять подарки, и ничего подобного больше не повторилось.
С тех пор Палеологов не обращал внимания на девушек своего возраста и чувствовал, что его влечет к женщинам постарше, с которыми ему было легко и приятно.
И вот теперь княжна виделась ему сорокалетней, такой же необычной, чудесной, и он уже был уверен, что с ней повторится тот восторг и смущение, веселье и слезы. Целый день он ходил по квартире грустный, но с предчувствием близкой радости, забыв обо всем на свете, пока не вспомнил о Космаче. Этот волосатый, мрачный человек вдруг заслонил образ княжны и будто бы рассмеялся в лицо…
Тем самым подписав себе приговор.
Судьбу Автора мэтр отдал в руки Палеологова, и тот бы поступил с ним благородно, как с побежденным противником, но Космач свою фамилию оправдывал, бросился в драку, словно поднятый из берлоги медведь. Четверо казаков молотили его дубинками, а он отмахивался сначала стулом, затем голыми кулаками, и прорывался из подчердачного этажа на второй. В какой-то миг эта неуемная, дикая сила показалась страшной, особенно когда он все-таки вырвался в холл и, схватив диван, вынес им металлический стеклопакет в окне. И выпрыгнул бы, но подоспел комендант, прыснувший ему в лицо из баллончика. Космача скрутили и лишь после этого начали стричь бороду, однако, травленый газом, он вертел головой и натыкался лицом на ножницы. Взбудораженный азартом борьбы и чтобы преодолеть этот гнусный страх, Палеологов сам поехал сдавать его на базу. Подпольным рынком рабов владел знакомый из торгующих на Арбате, начинавший с розничной продажи матрешек, ходового товара для иностранцев на заре перестройки, сам толстый, лысый, коротконогий, отчего и кличку носил соответствующую – Матрешник. В его лексиконе и близко не было слова «раб», люди, которых он продавал, назывались вполне цивилизованно – гастарбайтерами. Увидев избитого Космача, да еще узнав, что привезли ученого, начал сбивать иену. Со своими братьями по касте он чаще всего был откровенен в терминах.
– Ты опоздал, Богомаз, – назвал его прозвищем арбатского рынка. – Последнюю партию купили пару дней назад, теперь торги нескоро, держать его здесь несколько месяцев – веревки.
– Я к тебе никогда не обращался. Сделай для меня исключение.
Матрешник надулся и продолжал ломаться.
– Куда я с ним? Выкуп за него не получить. Продать будет трудно, только на любителя. Неизвестно, какие медицинские показатели. А вы еще избили его, звери.
– Отдам его за один доллар, – предложил Генрих. – Но с условием: куда-нибудь за бугор и чтоб в Россию больше не вернулся.
– Это интересное предложение, – сразу оживился Матрешник и вынул бумажник. – Помнишь Марадону? Спортивными тряпками торговал? В Эквадоре сто гектаров джунглей купил, завод поставил, папаин вырабатывает. Заказывал людей по бартеру. Из этой страны бежать некуда.
– Годится.
– Могу после сделки папаин дать под реализацию. По льготным ценам.
– А это что такое?
– Фуфло какое-то, в колбасу добавляют.
– Нет, мне не надо.
Наконец, расправившись с соперником, предводитель неожиданно ощутил пустоту на душе: все получилось плохо, несолидно, по-бандитски, на Космача не возымел действия даже эффект продажи – ухмыльнулся и плюнул кровью…
Правда, занимаясь потом неотложными делами, Палеологов на некоторое время забыл об этой неприятности и вспомнил лишь к вечеру следующего дня, когда остался один в своей квартире и увидел себя в зеркало. Двухдневная щетина на подбородке вдруг подтолкнула его к мысли отпустить бороду. Конечно же! Нельзя показаться княжне в блядолюбивом образе!..
И будто по затылку стукнули: сколько ни старайся, такая борода, как у Космача, не вырастет. На щеках волос пробивался островками и только чуть гуще был на подбородке – козлиная будет…
А тут еще на глаза попали бумаги Автора, выпотрошенные из его одежды, паспорт без корочек, просроченный авиабилет и письмо. Эти документы передали, когда Космач садился в машину и потому не успел их посмотреть. Было желание изорвать все, сжечь, чтоб следа не осталось, однако Палеологов подавил эмоции и перелистал паспорт: на фотографии, без бороды, Космач выглядел совершенно иным человеком – мягкий, добродушный интеллигент с рассеянным взглядом…
Письмо было перегнуто несколько раз, и конверт уже потерся. Если Автор прятал его в одежде, значит, бумага была важная. Сразу же удивил питерский адрес, причем город назывался по-старому, Ленинград, имя получателя ни о чем не говорило – Желтяков Герман Лаврентьевич. Палеологов вынул сильно помятый лист бумаги. Он отлично знал почерк академика, поскольку, работая в ГУРА, не однажды получал отказы или протесты из ЦИДИКа, написанные лично Барвиным.
На первый взгляд это было обыкновенное рекомендательное письмо, и, что вначале потрясло, – академик называл Космача своим учеником! Предводитель включил настольную лампу, разгладил лист и прочитал еще раз. «Брат мой, Герман Лаврентьевич…»
Обращение было явно масонским, никаких братьев у Барвина не было, а просто так употреблять это слово и называть кого-то на «ты» интеллигент номер один себе бы не позволил. В таком случае и «ученик» получает совершенно иное звучание…
