поведать родителю, дабы тот учинил свой неотвратимый суд. А по Правде Сувор лишил бы Горислава не только вечевого права, но и жительства в пределах земель, принадлежащих русам. Обычно покусившемуся на жизнь отца, брата или иного близкого родственника отрубали оба больших пальца на руках, чтобы никогда не смог взять меча или натянуть боевого лука, выжигали на плече и лбу знак Т, который означал запрет продолжения рода, и высылали в дальние пределы, на которые распространялась власть Князя и Закона — на Уральский камень, где когда-то богиня любви Кама обратилась в реку.
Арвары знали кровную месть, когда за смерть сродника следовало отплатить смертью, чтобы торжествовала Правда и не существовала Кривда безнаказанности, однако при этом никогда не ведали междоусобиц.
В тот час, когда Космомысл отыскал отца среди волхвов во главе тризного стола, обряженный в кожаные доспехи Горислав сидел по правую руку, как ни в чём не бывало. Богатырь вскинул руку, чтоб привлечь внимание и сказать слово, но так же, как острейший засапожник на сухожилиях, внезапно ощутил редкий и крупный серебристый дождь, павший с неба!
Он лишь чуть окропил голову, но в одно мгновение смыл гнев и обиду словно дорожную пыль. Космомысл знал, отчего идет такой дождь, растер по лицу сверкающие капли и, усмиренный, сел на свое место — по левую руку от отца: уходящие по своему желанию в мир иной старцы всегда одаривали доброй волей.
После тризного пира закончилось трехдневное бдение во имя павших, корабли, что стояли у причала, подняли паруса и отправились по всему парусью, к морским и речным берегам. Сухопутные росы- словене, кои живыми вернулись из похода, запрягли или заседлали коней и, разбившись на длинные обозы, поехали в полуденную сторону, в паросье, на свои плодородные земли, поскольку жили с сохи и с лова. А городки вдоль Варяжского моря затворили ворота и уснули, выставив малый караул.
Три дня бодрствовали арвары, скорбно торжествуя победу, три дня оплакивали воинов, коих привезли в бочках с яр-таром, и теперь только трехдневный сон забвения мог пригасить воинственный, яростный пыл дружины и унять горе. И никто бы не посмел нарушить этот сон: обры в дни возвращения арваров из дальних победных походов разбегалась по своим лесным норам и отсиживалась три месяца, ожидая, когда время усмирит боевую отвагу.
Космомыслу были малы дворцовые палаты, поэтому он жил на своем богатырском корабле, ибо любил, когда покачивает и убаюкивает длинная прибойная волна, а спал на деревянном ложе, подстелив и укрываясь лишь старым парусом, как было заведено на острове Семи Братьев. Он лег как обычно, головой на полунощь, но не шел богатырский сон и жестким казалось изголовье из пеньковых канатов. Хоть и смирил его серебряный дождь, но думы были нелегкими, а тут еще кто-то ходит по причалу и палкой стучит по бортам.
Исполин открыл дверцу, глядь, а по палубе ходит черная, носатая старуха с большими жалобными глазами, седые космы в разные стороны торчат, саван черный по земле волочится.
— Здравствуй, молодец, — сказала на расенском наречии. — Здравствуй, сокол. Не меня ли ты ждешь?
Расены, бывало, ходили в странствия из Середины Земли в полунощные страны, чаще всего к арвагам, у которых брали невест и своих давали, чтоб не прерывалась кровная связь.
— Что тебе нужно, старуха? Зачем разбудила меня?
— Ты, молодец, сначала здравия мне пожелай, а потом и спрашивай, — дерзко ответила она и, незваная, забралась в корабельное укрытие.
— Здравствуй, бабушка, — поправился Космомысл.
Старуха ногами затопала и костылем застучала.
— Какая же бабушка? Отверзни очи и позри — девица я!
Приподнялся исполин, посмотрел — нет, горбатая, кривоногая и низкозадая старуха!
— Ступай-ка отсюда, бабка! Устал я на тризном пиру, спать хочу. Покуда не просплю три дня, не обрету забвения. И будут перед глазами стоять те, чью кровь пролил. Иди куда-нито и не смей приближаться!
— Да не спится тебе, молодец. Думы тяжкие мучают, потому и неприветливый. По добыче своей, по пленнице печалишься?
Тут сел Космомысл, еще раз на старуху взглянул.
— А кто ты, чтоб спрашивать?
— Как — кто? Ужель не признал? Я и есть твоя добыча, кою взял ты у ромейского императора вкупе с клеткой золотой. Клетка расплавилась, а я вышла из огня. Ты сказал мне, ступай, куда хочешь. Но я вернулась, чтобы отблагодарить тебя, мой прекрасный варвар.
Исполин глаза протер и воззрился — ничуть не бывало! Нет в этой старухе ничего от добычи — императорской наложницы.
— Не ведала, что есть на свете благородные варвары, — между тем продолжала она. — А посему так и быть, пойду за тебя, коль замуж звал.
Космомысл отшатнулся.
— Пошла прочь, самозванка! Вот сейчас я тебя плетью!…
— А ведь ласков был, невестой своею называл, — вкрадчиво заговорила она. — Что же ныне стал злобен? Или обидел кто моего ладу? Может, всему виной дерзость брата твоего? Экий озорник, обезножить вздумал на тризном пиру!
— Ты что это выдумала, старуха? — рассердился и одновременно изумился Космомысл. — С чего ты взяла?
— Коль старухой станешь называть, в сей миг пойду и скажу отцу твоему.
— Добро, не стану. Но откуда ты знаешь?
— Да была я на тризном пиру! Сама позрела, как Горислав засапожник занес. Но успела повиснуть на руке, оттого лишь запятники ножиком расхватил.
— Это был не он! — из последних сил воспротивился исполин. — Не смей распускать худой молвы!
— Ох, молодец! — вздохнула старуха. — Ромейского императора одолел, самое дорогое у него отнял — меня, любимую наложницу, а несмышлен! Ох, варвары! А кто бы еще посмел сотворить сие с исполином, кроме родного брата? Помнишь, он дары твои, диадему и жезл, наземь бросил и ногами попрал? Он завистью преисполнен, потому и руку поднял! Славы твоей боится, извести тебя задумал..
— Домыслы все это! — Космомысл встал из укрытия — палуба ему по пояс, вытащил старуху наверх. — Ступай-ка своей дорогой! Знаешь ведь, нельзя будить воина, покуда он три дня не проспит, не заспит отвагу и ярость. А то возьму тебя за ноги, да стукну головой о палубу!
— Что старшего брата защищаешь, добро, — и глазом не моргнула старуха. — Правда будет на твоей стороне. Только отныне не принимай из его рук ни питья, ни яств, ни прочих подношений.
— Ты хочешь с братом меня поссорить?
— Воистину дитя!.. Помысли! Брат твой под казнью теперь ходит. А ну как ты скажешь отцу, кто пытался тебя обезножить?
— Не скажу!
— А если я скажу ему? Беда грозит моему ладе! Ведь я сама зрела, как он засапожник вскинул, как ударил!… Благодарна я тебе, что отпустил меня. В сей час пойду да поведаю отцу твоему.
Космомысл схватил ее за саван.
— Стой, старуха!…
Она же вывернулась из одежины и в тот же миг узрел исполин на ее шее золотое огорлие с кольцом, за которое приковывают к ложу — не расплавилось!
— О, боги! Неужто ты и впрямь моя пленница?
— Наконец-то признал! — засмеялась она, обнажая беззубые десны. — А то ругался и старухой обзывал!
— Но что же сотворилось с тобой?
— Да я по-прежнему прекрасна! Или ты ослеп?
— Нет, я вижу! Вижу безобразную старуху!
— Где же твои глаза, молодец? Подними веки! Позри на меня, как в первый раз, когда у императора
