лампадою в деснице, духовник царский отворил ее и вниз ступил. Крутая лестница внутри стены вела под землю, откуда источался благовонный дух. И углубились на несколько сажен, прошли сквозь лаз, похожий на печное устье, потом спустились по каменным ступеням в палаты низкие, одну открыли дверь, вторую… И все почти на ощупь, с одной лампадкой. Узким ходом покружившись, уперлись в стену, и Стефан только тут велел свечу затеплить, сам же из-под рясы ключ достал.
— А ну-ка, посвети!
Облившись воском, Аввакум свечу поднял: нет ни дверей, ни ниш, ни выступов — лишь стены да сводчатая кровля. Покуда озирался, Стефан ключ вставил в скважину и повернуть хотел, и, видно, недостало сил.
— Стар стал… Петрович, помози.
Три оборота сделали, и трижды скрежетнуло, будто ворота крепостные отпирали. Стена вдруг поддалась и отошла — из щели побежал сквозняк, свеча затрепетала. Духовник царский уперся в кладку, отодвинул стену и, взяв свечу, шагнул вперед. Свет выхватил просторные палаты, высокий свод и длинные ряды, как на торговой площади, на них же не товар лежал, а книг бесчисленно и свитков… Куда ни глянь!
Великие и малые, в телячьей коже и сафьяне, в парче, в шелках и бархате, во злате, в серебре! Да все по чину выстроены. Богатые, в одеждах знатных, стоят отдельно иль возлежат на ложах, будто персидские эмиры, а поскромнее господа стоят рядами на полицах; великие же, без всяческих украс, затянутые в панцири из бычьей кожи, окованные медью, по углам склонились перед роскошью вельможей, однако все имеют ноги в виде звериных лап иль вычурных узоров. А свитки же напротив: тучнее телом, так в кафтанах с позолотой и росписью по коже, особняком стоят; которые худее, тоньше — в шелках и колпаках, ремнях и бляхах, и есть в тряпицах; малые совсем и вовсе голые, веревкой опоясаны, лежат в поленницах, ну что тебе дрова.
По всем рядам, у изголовья книг, подсвечники литые в корытцах медных, чтобы воск не капал, и всюду свечи весом в фунт и более: где лишь огарки, где вполовину иль новые. Стефан затеплил несколько свечей среди палат и кликнул Аввакума.
— Что спорит да ратиться, где суть истина? Здесь поищи, средь книг сиих… Я вечером приду.
А протопоп ошеломленный дар речи потерял и слух утратил. Когда ж в себя пришел, то был в палатах сих один, как перст, не ведал ни который час, ни как отсюда выйти на белый свет.
И звуков нет! Словно в могильном склепе.
Он подступил к свечам, снял с полки книгу и, показалось, только что открыл, как скрежетнул замок, стена шатнулась, отошла, и сквозняком подуло. Глядь — Стефан выступил из мрака.
— Ну, как, Петрович, нашел ли, что искал?
— Нет, не поспел, — душа оборвалась. — Неужто вечер?
Не забранился старец, на лавку сел, оперся на клюку.
— Немудрено… Я столько лет сюда вхожу — треть жизни минуло, как час единый. Но истины доселе не сыскал…
— Я в жизнь отдал! Остался в здесь до смерти.
— Коль был бы вхож! — духовник царский усмехнулся. — Да вход тебе заказан! И жизнь, и дух свой страстный иному посвятишь…
Он не дослушал слов пророческих, а зря. Сей старец еще в ту пору ведал, что будет на Руси, что сотворится с церковью православной.
— А кто же вхож? Кроме тебя?
— Да токмо государь.
— Позволь остаться до утра! — взмолился Аввакум. — Позволь вкусить плода… А книгу Отреченную найду!
— Не обольщайся, чадо, достаточно вкусил, чтобы осмыслить Третий Рим и суть его.
— Я токмо прикоснулся!
— И этого довольно, — тут Стефан пересел к свечам, склонился к книгам. — Коварна Истина… Иван Васильев, государь, на что уж грозен был и на голову крепок, но не изведал меры и словно ядом, отравился. Татарина на трон свой посадил, сам в странствие отправился. Едва вернули на престол… А духовник его рассудок потерял и сделался блаженным… Садись-ка рядом, Аввакум Петров. Отыщем книгу и отсюда прочь… И кто бы ни спросил, хоть всуе, хоть под пыткой: в палатах сих ты не бывал…
Пожалуй, час висел на встряске, и, руки вывернув из плеч, чуть не достал земли ногами, однако споро отвечал — так, будто бы на дыбе весь век висел. А спрашивал сам царь!
Давно прельщенный сатаной, он был неистов и мучил не за правду — от страсти и охоты унизить, растоптать, сломать мятежный дух. Так мыслилось распопу до той поры, пока не осенило: что вопрошал Тишайший, о чем хотел услышать, все относилось к сокровенной тайне!
Неужто разговор с вдовой Скорбящей кем-то подслушан был и донесен?!
Он уж не чуял боли, печалился, тревожился, но на своем стоял:
— Со Стефаном молился, боярина не знаю. Что есть Приданое — ни сном, ни духом. Боярыню лишь исповедал, поелику отец духовный, и денег попросил. А что она сказала, в чем каялась, винилась — суть тайна, кою ни ты, государь, ни ты, Иоаким, спросить не вправе.
Огнем не жгли пока, да и железо в горне остыло, взялось окалиной. Будь сей доносчик под руками, в тот час бы привели и спрос устроили суровый, да, видно, нет его иль веры ему мало. А может, время не пришло и приведут еще, повесят рядом…
— Поведай мне, к чему вдову склонял? — спросил вдруг государь и к дыбе подошел. — К какому непотребству толкал Скорбящую и чем прельщал?
Чтоб вызвать боль сильней, распоп встряхнулся и обвис. Слез не было, однако же заплакал.
— Я грешен, государь… Гореть в огне!.. Склонял… Когда вошел к вдове, застал… в чем мати родила. Растелешилась и спала, а меня бес попутал, не испытал стыда и сраму не позрел… Не я — сам сатана склонял к греху, устами завладев и мыслью… О, горе мне! Не искупить греха!
— А что ж руки не жег? Мне помнится, сам говорил, как от сего греха спасался, когда прельщен был блудницей во храме.
— Ослаб я, государь! И сказано не зря: седины в бороду, а бес в ребро…
— Умом не верю, но душой согласен. Красна боярыня, тут слова нет. Иной раз сам позрю и в мыслях грех творю… — признался государь дрожащим голоском и сделал знак князьям. — Как рассудить? Апостол чистой веры — и мерзкий, плотский грех… Воистину, беда! Мне Стефан сказывал, сие случается, бывает, мелкий бес святых мужей ввергает в блуд.
Князья спустили на пол, и Аввакум не удержался на ногах, пал вниз лицом да так и замер. Каменные плиты пола качались и неслись в пространстве смрадном. А государь вдруг всех прогнал из пыточной, сел рядом, веревку развязал и тяжко так вздохнул.
— Ведь Стефан и тебе отцом духовным был?
— До самой смерти вел, — распоп чуть приподнялся. — И душу выкормил…
— Знать, братья мы с тобой, коли один отец.
— По-братски все у нас… Духовное родство — пытать на дыбе.
Но государь не внял ни слову, ни насмешке, заговорил, как будто сам себе:
— Горюю я по Стефану, вот был духовник!.. А ныне перед кем мне душу отворить? Не стало истинных отцов у церкви. Попов, монахов множество, митрополиты, патриарх… От риз златых в глазах рябит, но сердце глухо. И каждый норовит приблизиться! И руку лижет, аки пес. Юродствуют, пророчат, умом блистают, книжностью… Да токмо все, чтобы стяжать! Кому приход в Москве, кому владычество. А коли в корень зреть, все жаждут власти. Покойный Стефан подобного и в мыслях не держал. Перед кончиною тебя назвал преемником. Верни, мол, из Сибири и при себе держи, не отпускай и слушай… Да я не внял совету, поелику мы в ссоре были, ты поносил меня за Никона, за Лигарида… Меня гордыня обуяла, не захотел смириться и ныне вот один, как перст. Жениться надобно, да кто же даст совет?
Распоп в сей миг же вдохновился.
— Прослышал я, невесту ты нашел. Да токмо заклинаю — отринь ее!…
— Опять юродствуешь… Довольно откровений, сие уж слышал. Родит дитя, наследника престола, а он суть диавол… Ну, будет, Аввакум!
