— Жалею тебя, царь… В опале меня держишь, в Сибирь, в Мезень и в Пустозерск, и вот уже на дыбу вздернул, а мне все боле жаль тебя. Собрал округ стяжателей, табашников и лихоимцев. Они тебе невесту привели и женишься по воле их… Несчастный государь! Не ты — тобою правят. Как Никону престол отдал, так и подмяли. Что охать и стенать, коли не внял Стефану?
— Сие исправить никогда не поздно. Я и пришел, чтобы сыскать духовника. Да вот беда — ты же срамишь меня и весь мой род. Что ты сказал Скорбящей? Как опорочил?
— Я не порочил. Виденье старцу было! Пречистая явилась… — рукою непослушной перекрестился. — И я в бега пошел, чтоб упредить…
— Чтоб упредить меня?
— Да, государь, тебя!
— Почто же не ко мне пришел — к боярыне явился?
— Кто пустит беглого на двор?… А что скажи боярыне — вмиг и тебе известно.
— И что же ты сказал?
— Покуда не случилось горя, невесту отошли в обитель и чтоб постригли…
— Невеста молода… Ужель не жаль?
— Послушал бы, Тишайший государь, коль уши есть! — взмолился он. — Не мне, погрязшему в грехах — святому старцу было откровенье!
— И в чем же суть его?
— Услышал глас… В день страшный для тебя у русского престола появится наследник, от молодой жены. Врожденная болезнь, как мета бесовства, корежить будет тело. А сам он, на престол усевшись, да искорежит Русь! Застонет матушка в антихристовом рабстве! И ежели ты, государь, презрев своих пророков, из-за моря призвал Паисия!.. Табашника и вора Лигарида!.. То сын превзойдет отца. Под иноземными кнутами умоется Россия кровью!
Тишайший глазом не моргнул, лишь четки перебрал.
— Коль превзойдет — добро…
— О, Господи! Да что же слышу я?!. Сие глаголет самодержец?!
Он возгласу не внял, а мыслью увлеченный, слегка воспрял, встряхнулся и повторил:
— Добро! Добро!.. Умоется и просветлеет, как дева добрым утром.
— Да ты безумен, царь! — распоп вскочил. — Вели мне голову отсечь! В сей час же! Кликни палачей иль сам… Живым оставишь — пойду кричать! Вся Русь услышит, кто царствует и правит, и кто за ним придет.
Тишайший замолчал, но не от речи Аввакума и не от страха за слова свои. Он снова заскорбел и в думах своих тайных погряз, аки в болоте. Потом спросил — опять нежданно:
— Чем Стефану польстил? Ты ж ничего не смыслишь ни в царской власти, ни в бытии царей. Послушаю тебя — попишка сельский, монашек одержимый, ревнитель благочестия… Куда ты годен? В епископы, в митрополиты — да хоть сегодня ставь. И даже в патриархи… Попов, тебе подобных, много. А царский духовник — иное дело! Смиренный нрав при духе непокорном, глупец мудрейший и сильнейший муж, способный не корить, не уличать — взять на себя грехи государя. И замолить пред Господом. Ужели Стефан не сказал тебе?.. Нет, Аввакум, мне пастырь нужен, а не спорщик и не судья. Что натворю, пусть судит Бог.
Он встал, на посох опершись, воззрился на распопа, и тот узрел невиданное — слезы! Мучитель, изувер, гонитель древлей православной веры плакал!
— Не оправдал надежд, а мне зело хотелось забыть обиды, помириться… Я бы обрел духовника, ты бы тщеславие утешил. Ведь мыслил же к царю приблизиться?.. Токмо не лги! Мне ведомо, ты с жаждой сей лет двадцать жил, с младых ногтей. Да и поныне не оставил дум…
Тут Аввакум отринул чары слез государевых, воспрял, пошел плечом вперед — веревка не дала.
— Жил, государь, се верно! Однако же когда ты Никона-собаку на престол возвел!..
Тишайший лишь сквозь слезы усмехнулся.
— Зрю — не оставил!.. И полно лгать, устал я слушать. Беседа затянулась и томит мне душу. А речь твоя не лечит хворь — все больше ранит… Ни слова правды не добился! Все полуправда, ложь… Иной раз так сплетешь — ну просто диво! И вот гадаю я: иль ты безбожник, иль святой, ни Бога и ни черта не боишься.
На сих словах перекрестился. Распоп вперед подался, дабы возразить и слово крикнуть, но государь ударил посохом.
— Довольно! Твой заговор раскрыт, и все известно. Мне говорят — казни его, и я в казнил, да знаю — не сыщу покоя. Духовник озадачил, Стефан: хочу изведать, почто избрал тебя? Водил в палаты тайные, явил сокровища… И не перечь! На смертном одре он сам признался мне… Не ошибался старец! Все им предсказанное уже сбылось иль сбудется вот-вот. И о наследнике сказал, что искорежит Русь… Но что в тебе узрел провидец? За что назвал преемником?
И безутешный, согбенный и старый, направился к двери, однако вспомнил что-то, обернулся, через плечо сказал:
— Внемли совету: оставь боярыню. Не принуждай искать Приданое, оно в надежном месте и никому из смертных не достать. Не искушай Скорбящую! Погубишь!
И с тем покинул казематы…
10.
Из подземелий пыточных поднявшись, Тишайший государь умылся, сменил кафтан на рясу и тут же, в Чудовом, направился ко храму. Иоакиму велел стоять в притворе, как оглашенному, дьячка, что выскочил навстречу, и вовсе отослал к вратам, дабы в обитель не впускал, кто в не явился. Сам же вошел в алтарь и, опустившись на колена пред престолом, вскинул руки — стал молиться. Не как все смертные, не с «Отче наш», не по канону, а как молился в ранние лета, не ведая обрядов. В домашней церкви ночью, когда все спят или в укромном месте, подалее от глаз, он вел беседы с Богом, как со старшим братом. В сиих беседах царевич каялся, делился сокровенным, а более просил дать ему роста, силы, поелику был мал и немощен, и не давать ему ни братьев, ни сестер, чтоб не делить престол, а кои есть — прибрать.
За сим занятием его застал вначале Филарет. Войдя в алтарь, послушал внука, затем железными перстами взял за ухо и ну челом об пол.
— Се ересь и гордыня! Пред Богом все равны!
Стал его в храм водить, учил молиться, да токмо Господу молитвы детские были слышней: два брата и сестра преставились, едва родившись. А скоро дед скончался, царевичу назначили кормильца — Морозова Бориса. Сей дядька в строгости держал, ибо вскормить замыслил не баловня судьбы — суть государя, и требовал прилежности, упорства во всем, чего в наука не касалась: законоуложенья, трудов ли ратных иль послушанья пред Господом. Кормильца он любил и вместе с тем боялся до дрожи рук, и в отрочестве, когда случалось время тайно помолиться, просил у Бога:
— Как токмо вырасту и сяду на престол, возьми собе Бориса с Глебом. Ты ж ведаешь, что с нами приключится! Я стану государь, но царствовать не буду. Власть заберут Морозову, а мне и слова не позволят молвить.
Так и случилось. По смерти батюшки, семнадцати годов, он унаследовал престол, однако же не бремя власти, и много лет сидел, будто немой, после чего и прозван был — Тишайший. А кормилец вкупе с братом правил не токмо государством, но и двором и всей придворной жизнью, и посему нашел невесту государю, женил его и, ежли слышал ропот, со смехом говорил:
— Натешься вволю, се вон супруга молодая! Наследника роди! Аще повластвуешь, дай срок!
Жена была не люба, жизнь казалась мерзкой, а Бог не слышал его молитв, ибо не взял Бориса и токмо Глеба овдовил. Но дядькин брат не ведал греха уныния и вскорости женился на дочери боярской, Соковниной. Борис же самолично привел ее наверх и произвел в наперсницы царицы. Что скажет Глебова жена, то Марфа и творит: опалу заставляет снять с наказанных бояр иль из казны дары послать
