— Крадут чужое. А что твое, чем ты владеешь, как можно красть? — распоп играл цепями. — Ты Истину отверг и, приняв ересь, Россию расколол. Кто был отступник? Кто благочестье древлее отринул, а вкупе с ним Приданое, суть, кладезь знаний и православный мир — суть Третий Рим? Кто изменил дедам своим, святым отцам, что веру пестовали, будто чад своих? Кто ныне в скверной яме, ты иль я?.. Теперь помысли, государь: кому оно принадлежит? По совести и праву? Тем, кто за мной идет, презрев земное! Тем страстотерпцам огнепальным, кто Христу подобно принимает муки!
Царь будто бы внимал и кутался в кафтан — должно, знобило.
— Ты лепо рассудил, — сказал не сразу. — Тебя послушав, и сам готов поверить… Да токмо речь твоя суть ложь. Напраслину возводишь и грех чужой берешь. Навет сей князь бы не узрел, поелику виновен и мыслит оправдаться. Я ж вторю — ложь. Не завладел Приданым, хотя отай и жаждал. И не клянись, распоп. Мне ведомо, ты в Пустозерске был и не причастен…
— Почто ж устроил спрос?
— А любо мне прознать, кто навещал тебя…
Цепь перебрав по звеньям, Аввакум вздохнул:
— Ты ж меня упрятал. Никто узилища не ведал, никто не навещал. Один, как перст…
— Не лги, распоп, ныне не в духе я… Скорбящая в карете приезжала!
Он на своем стоял.
— Тебе наушники сбрехали!
— Кто приезжал еще? Боярин Вячеславов?
Сего развратника скрывать желанья не имел и выдал бы, однако в тот же час тень на вдову легла.
Лишь зубы стиснул.
— Сего боярина не знаю…
— Добро, — Тишайший сделал знак. — Послушаем, что караульщик скажет.
Стрелецкий голова и думный дьяк схватили стражника и на колени. Князь Воротынский плеть намотал на выю.
— Ответствуй государю: боярыня сидельца навещала?
Тот засипел и очи выкатил.
— Ни, господин… И близко не бывало.
Распоп вскочил — и вровень с государем.
— Меня души! Не мучь безвинного стрельца, не сотвори греха! Христом тебя прошу!
Но государь, потупившись, стоял и будто бы не слышал, а Воротынский, коего прежде тошнило от вида казни, ногой упершись в грудь, плеть натянул.
— А ну-ка говори: сия жена давала злато?
— Помилуй, государь, — уж в горле клокотало, лик взбагровел. — Я не подкупен… Да если в и давала, се крест — не взял!
Послушав ложь сию, распоп, однако, воздел десницу и цепью забренчал.
— Я не позволю, чтоб из-за меня душа безгрешная страдала! В сей час же закричу и созову народ! И пусть позрят на государя!
И снова он не внял… Но князь ремень ослабил и вроде в сдобрился.
— Должно и впрямь… Скажи-ка, молодец, а муж сюда являлся? Кафтан посеребренный и дерзкий взор? А имя — Вячеславов?
Стрелец в тот час сломался и бок потер.
— По имени не знаю, но муж подобный был, и больно ярый…
— Ну, полно, князь, — продребезжал Тишайший. — Сними удавку… А ты ответь, служивый, о чем сей муж беседу вел с распопом?
— Се оговор! — вскричал тут Аввакум. — Он пыток не сдержал и на себя возвел напраслину!…
— Уймись… Так сказывай, о чем?
— Да ссора у них вышла, — забегал взгляд стрельца. — Приезжий муж ругался и поносил сидельца. Холопом называл, познавшим власть…
— Ступай, стрелец, сего довольно.
Распоп против сего восстал.
— Чему ты веришь, государь? На встряску подними — признается, что он распял Христа!
— Уймись уж, Аввакум, — вдруг отмахнулся государь, — И так мне ведомо — блажен ты, свят… И при сем зело умен и лжив, хитер и прозорлив. Иной раз думаю, не сатане ли продал душу?.. Да нет, не продал. Но вот признайся, наконец, ты руку приложил, чтоб Никон церковью правил?
Сей оборот нежданным был и вдруг сковал уста. И от сего томясь, он голову пригнул и огляделся — царь ждал.
— Был грех, — признался, наконец. — Невольный грех, не чаял, что сотворится… Мы с Корнилием челом били за Стефана, чтоб посадить на место патриарха. По совести замыслили, а не тебе в угоду! Но Стефан, мудрый старец, а указал на пса…
— Ну, не ругайся, будет… Как я замыслил, так и стало. Не Никона — другого в посадил. И всякий сотворил бы то, что сотворилось. Не лепо нарушать устройство и резать по живому, бросать на землю и попирать ногами славу дедов, худо раскол чинить и сотрясать устои, и возмущать толпу… Все скверно, но надобно — нужда. Вот и Приданое — какое диво? Свитки, книги, небогата рухлядь, и не в казне в держать — пожертвовать Успенскому собору… Да есть нужда о нем кричать — се вот, се вот оно! И я владею! Как ты кричал на площадях…
— Да что же так? — распоп ослаб и будто голос потерял. — Что за нужда такая? Чего во имя, коли зришь скверну? Зачем ногами попирать… суть веру! Божий храм!
— Зачем?.. Чтоб утвердиться на престоле. Ты сведомый в делах духовных, но помыслы царей и царств совсем иные. Род царственный сменить — се не кафтан переодеть. Бориска Годунов зело хотел, царевича убил, освободился от Царь-града и тайно мыслил совокупиться с униатством, всем иноземцам зад лизал. Иванову главу поднял на пять сажен, чтоб утвердиться, а пушку лить велел, что не стреляет… Подняться мыслил, встать на ноги, да не посмел разрушить прежний строй, уменья не достало, воли. Приданое в руках держал и ведал его силу! Но не решился воздеть над головой и крикнуть: святая Русь — суть Третий Рим!.. А еже бы решился — престолом бы и ныне владели Годуновы. Так-то, распоп… Не усидеть тому, кто старым жиром кормится, кто подданных своих травой питает. Увы, Петров сын, Аввакум, младому зверю должно есть сырое мясо, с кровью.
— Не верю, государь! — он цепь рванул и растянулись звенья. — Зрю! Ты явился, чтоб смутить меня, сломать упорство. Де, мол, напрасно все — и муки страстные, и подвиг, и смерть во имя веры. С тобою царь, как кошка с мышью, что пожелает, то ты и сотворишь!.. Ан нет, Тишайший. Уж лучше подними на дыбу! Возьми топор и четвертуй! Сего я не приму!
— Ты ж книгочей, и Истину изведал, так, верно, знаешь, как Рюриковичи утверждали трон, — ничуть не возмутился царь. — Святой Владимир Перуна отринул, попрал тысячелетний ряд и свой срядил. Огнем крестил, мечом и посему пять сотен лет владел престолом род его. Вот и помысли, Аввакум: не учини раскол, не дай вкусить огня — удержатся ли на престоле мои потомки? Бог знает, сколько править нам, да токмо существует иная истина: род на престоле утвердится лишь в случае, если пройдет через раскол и распрю. Если помазан будет не токмо миром, но и кровью.
— А кровью кто помажет? Дьявол?
Тишайший помолчал и горько вдруг вздохнул:
— Ох, дивна жизнь земная… Когда покой в душе — казню, не в духе будучи — прощаю. Сегодня с самого утра во гневе и посему помилую тебя. Ступай, распоп.
— Куда?..
— На плаху. Иль нет, в огонь ступай. Эй, стража, снимите железа! Пускай умрет свободным…
17.
