— Не знаю, право… Мне чудилось, сей старец воистину блажен.
— Да ты слепая, страстотерпец прав…
— Что ж мне творить? Прогнать его?..
— И вкупе с ним — всех до единого. Гони нечистых, очисти дом от скверны!
— Постой, а ты? И ты уйдешь?
— И я уйду, — смиренно молвил он. — Поелику с сим стадом жил и замарался. Но прежде я открою правду, покаюсь пред тобой.
— Ну что ж, открой! Послушаю тебя.
Верижник отступил и взором яростным обвел толпу убогих.
— Да разве можно говорить при сем народе? В минуту разнесут по всей Москве! Вели прогнать, тогда скажу.
— Подите прочь! — велела. — Вон со двора!
Толпа не шелохнулась и молчала. Блаженный Киприан суму поднял, но очи долу.
— Ужо пойдем. И верно, нечисть мы, коли живем, как вши. Эвон, присосались…
И скрылся за ворота. Но горбуны, хромые и слепые — сей сор людской — стоял безмолвным и зрел бельмастыми глазами со злобой тяжкой: почто ж Скорбящая вдова нас выставляет? Столь лет кормила и язв не брезговала, а ныне прочь? Дурная баба! Коли прогонит, так подпалим! Пускай огнем горит!
Сие она позрела и оторопь взяла: воистину, кого пригрела? Приют кому дала? Чьи раны врачевала, души, забыв о сыне?
Стряхнув озноб, она взъярилась и стражу позвала.
— Всех за ворота вон! Чтоб духу не слыхала!
Убогих выбили взашей, а кто противился — плетями. И стало тихо, будто смрад рассеялся, и Разгуляй вдруг солнцем осветился.
— Услышал мя Господь, — верижник улыбался. — Зри благодать, вкушай покой, ведь заслужила…
— Ты правду посулил? Ну что же, кайся!
— А не прогонишь?
— Коль нет греха, живи. Но ежли согрешил и вверг меня!.. И Аввакум тебе — суть, не защита.
Помедлил Федор, крест воздел, уставился в глаза — вдруг страшно стало…
— Клянусь и каюсь! Был грех, да токмо из любви к тебе! Воистину глаголю! Сгорал от ревности, егда вокруг тебя плуты да нищие кружились. А этот князь? Боярин Вячеславов?.. Тогда измыслил всех прогнать, чтоб одному остаться и служить тебе! Давно и тайно ты мне люба! И чтобы рядом быть, я сделался блаженным, цепями оковался, сим крестом. Готов носить до смерти, лишь быть бы близко… Теперь сама ответь мне: любовь — се грех иль благо?
Она лишь очи опустила и удалилась прочь.
15.
Побитый Федор постоял среди двора и, будто бы смущенный, вериги подобрав, уполз в клетушку к матери Меланье. И закричал с порога:
— Агнец Божий! Пожалей меня! Позри, как мне досталось. Скорбящая взъярилась, всех прогнала! Я слово молвил против — мне батогов! Теперь и здесь болит, и тут… Должно, умру я скоро.
Меланья его боялась и почитала, как святого, и посему лицо ему обмыла, босые ноги и вериги, питья дала, на лавку уложила.
— Скорбящая во гневе, лежи-ка здесь, не суйся на глаза…
— Ей-ей, с ума сошла! Се означает, бес вселился! Поди-ка к ней и постращай. Мол, Аввакум придет и будет ей тогда! Что вытворяет, а?.. Скажи, геенна огненная ей, коль нас прогонит!
— Добро, я сделаю, как скажешь, — монахиня пошла. — Господь се речет, не твои уста… А дверь запру, чтоб не сыскали.
Едва она исчезла, блаженный встал, замочек расстегнул и снял вериги.
— Тяжелы железа… Ишь, правду ей подай!.. Все жаждут правды! — и рассмеялся, рот себе зажав. — А ее!.. Ее никто, кроме меня, не знает! Один я ведаю, в чем правды суть!.. Да токмо не скажу! Все домогаются, все ждут, какое слово крикну! Скорбящая вдова и Аввакум, и даже царь… Глупцы, людишки мелкие, на что вам правда? А ежли бы изрек, что в стало с ней? Да в тот же час и очи повылазили боярские!.. Пристала, ровно банный лист! Коль не сказал бы, люба, забила в насмерть! Дерется больно, не гляди, что баба…
Внезапно ему голос был.
— Поди… прельсти ее.
Блаженный подскочил и крест сотворил.
— Чур! Чур меня!
— Ну, что ты испугался? — незримый гость гнусавил. — Давно не виделись с тобой… Когда в последний раз?
— Ты же поклялся не являться боле! — воскликнул он, дрожа.
— И ты поверил клятвам сатаны? Смешной ты, право…
— Нет, не поверил…
— Ну, так что ж? Ступай и искуси боярыню. Намедни ты сбрехнул ей, что из любви и ревности грешил. Сие по нраву, ты славный ученик. Иди к ней и, прикинувшись влюбленным страстно, прельсти на грех с собою.
Но Федор замахал руками.
— Уволь! Уволь, треклятый! Не пойду! Не стану более служить тебе!
— Не станешь? — рассмеялся. — Экий ты потешный… А как же договор? По договору я тебе поведал правду, возведя в блаженство. Ты же обязан послужить три года сатане. Ты жаждал правды? Просил, чтоб истину открыл и приобщил тебя к великим тайнам бытия? Просил и даже умолял! Да вот твоя расписка. Между прочим, кровью.
В сей миг же с потолка упал клочок бумаги… Юродивый отпрянул, ибо узнал расписку и собственную руку. Схватил, скомкал и сунул в рот… И словно не бумагу разжевал — горящий уголь!
Князь Тьмы расхохотался.
— Смотри, не подавись!.. И это мне по нраву! На, съешь еще. Таких расписок много…
И сверху, ровно снег, посыпались бумажки и выбелили пол. Блаженный вдруг увял и сгорбился.
— Я отработал, мы с тобой считали!.. Три года минуло давно! Семь раз по три прошло…
— Се по земному сроку. По моему ты отслужил лишь год. Вот и сочти, сколь лет еще душа твоя под моей властью будет?
— Мне столь и не прожить, — чуть не заплакал Федор.
Но в тот же час узрел у камелька широкий нож. Должно быть, матушка Меланья лучину им щепала. И крадучись, бочком придвинулся поближе и незаметно спрятал нож в рукав. Потом сказал плаксиво:
— Ты бы воочию явился предо мной, может, сговорились. Прошу тебя, явись. Хоть глянуть, каков ты в самом деле.
На что Князь Тьмы вздохнул:
— Ох, и простой народ! Ты слишком мелкий бес, чтобы к тебе являться в образе. И ножик мелко спрятал!
Блаженный заскочил на лавку, ударил влево, вправо, вверх.
— На! На, адово отродье! Сейчас я кровь пущу!
Смех был раскатистым и страшным.
— Уймись, блаженный! Иди, куда велят!.. Боярынька сладка и лепа. Сам бы не прочь, и мне за честь… Да много дел в Руси!
— Отстань, треклятый! Не пойду!
— Пойдешь, пойдешь… За ослушанье лишу тебя ума и знаний. И кто ты будешь? Зверь лесной! Иди
