мед пила и оскоромилась!..
— Ишь, раскудахталась, наседка? Немедля с глаз долой!
— Что ж, матушка, сердиться, коль утро наступило? Уж не гневись, вставай, молиться будем. Духовник Аввакум сказал, неровен час, антихрист явится на Землю. Негоже в лени прозябать и тело нежить сном. Вставай!
— Ах, ведьма дряхлая! В моих хоромах мне указ чинить? Сие я не позволю! А ну-ка, убирайся прочь!
— В нее же бес вселился! — Меланья закрестилась. — Свят-свят-свят…
Боярыня вскочила, хлестнула четками, толкнула в спину.
— В хоромах я уж не хозяйка! Черница мною правит! Доколе ж мне терпеть?!
Старуха убралась, но дверь закрыться не успела — уж Федор тут как тут. Веригами бряцая, к столу прошел, допил остатки меда, взял рыбы кус и сел на лавку.
— Как почивала, матушка? Опять в окне твоем всю ночь свеча горела. Молилась аль знак кому давала?
Она и вовсе взбеленилась, стащила с лавки и шапку сорвала.
— Ты что расселся, пес? Ты кто таков, чтоб с моего стола вкушать? Ты раб! И след стоять пред госпожою на коленях!
Блаженный рыбу съел и кости на пол сплюнул.
— Я пред государем шапки не снимаю… Поелику блажен!..
— Но предо мною встанешь! — схватила за волосья, но Федор вырвался.
— Гневлива ныне, матушка! Помилуй, в чем я провинился? Грех так терзать безвинных!
— Не смей перечить! Изыди вон! Чтоб духу не слыхала!
Придерживая крест, он было вон пошел, но на пороге ухмыльнулся:
— Чай, князь светлейший не явился ночью…
Боярыня метнула в него кубком — юродивый за дверь, и токмо мерзкий смех донесся до ушей.
— О, Боже! — на лавку опустилась. — Как допустил Ты, что о грехе моем уж нищие судачат? Возможно ль измываться над вдовой?..
В сей миг Меланья заползла и в ноги повалилась.
— Помилуй, матушка, и не вели казнить! Не по своей охоте — Бог надоумил освятить…
— Был мой указ пред очи не являться! Аки посмела ты, старуха?!.
Та еще пуще испугалась и молвила, косясь на дверь:
— А Федор! Федор повелел! Послал водой кропить…
— Федор?.. Ах, мелкий бес!
— Воистину! Воистину! Спаси нас, матушка! Избавь!
— Довольно квохтать! Прочь!
Меланья в дверь, однако же оттуда, подобно жидкой глине, влилась толпа убогих. Все пали на колена и закричали разом, со стоном и слезами:
— Заступница! Кормилица! Не дай погибнуть! Который день не кормят! Ясти не дают! Услышь нас! Смилуйся над нами! Сама-то вон вкушаешь — нас голодом моришь!
— Прочь, ненасытные утробы! Вас не кормят! Егда я пол-амбара хлеба стравила и солонины воз!
— Подай кусочек, матушка! Христовым именем! Подай!.
— Ступайте в трапезную! Там накормят.
Она пройти пыталась — убогие же заступили путь.
— В трапезной твоей, блаженная, уж третий день не подают! Ни крошки! Ни кусочка!
— Почто не подают, коль я велела?! Сей час же слугам и стряпухам воздам!
Все замерли, потупились, и в тишине раздался голос Киприана.
— Они безвинны, матушка. Се Федор… Блаженный Федор запретил!
— Опять я слышу сие имя!.. Ну, плут! Ну, дерзкий проходимец! Ату его! Ищите!
Полуслепой, увечный люд рассыпался по терему, разлился по двору, и скоро Федора достали из-под навозной кучи. И кто-то крикнул — бей его! Толпа в тот час схватила камни и вмиг забила бы, да Киприан- блаженный вдруг заслонил верижника.
— Не балуйте! Не смейте! Не радуйте бесов!
Но камни полетели, да мимо все! И ахнула толпа, дух затаила, съежилась и отступила.
— Ужель и впрямь святой?!
Боярыня пришла на конный двор, батог у нищенки взяла. В тот час толпа воспряла и распрямилась. Скорбящая же вдруг узрела кровь на челе верижника. Рябой от крови стал, эвон зело избили! И дрогнула душа.
— Поди, умойся.
— Отчего? Я чист и свят.
— Чело в крови…
— А се чужая кровь! — воскликнула толпа. — Намедни зрели казнь! На лобном месте голову срубили!.. Катилась голова и — ла-ла-ла! А он ее поймал!..
— Опять на казни был? — от страха отшатнулась. — Отныне запрещаю ходить на Лобное! Не сметь!
— Да как же не ходить? — убогие качнулись. — Верижник нам велит!.. Кто не пойдет, тот хлебца не получит!..
— А что же вы молчали? Почто не знаю я?
— Но Федор не велит…
Скорбящая взъярилась.
— Кто в моем доме правит? Ты иль я?
Блаженный на колена встал и указал перстом в убогих.
— Не ты. И уж должно, не я. Они всем домом правят. А мы с тобой рабы!
— Да как ты смеешь, вор! — и батогом его. — На, на, разбойник! Вот эдак получай!
Убогие ей хором:
— Так, так ему! Ужо запомнит нищенские слезы!
Вначале Федор, будто змей, крутился, но вскорости взмолился:
— Боярыня! Вдовица преблагая! Ох, пощади! Не бей до смерти! Я во всем признаюсь! Чужую волю исполнял! Ей-ей, чужую! Духовник Аввакум велел сих дармоедов не кормить!
— Врешь, безблагодник! Ты выгнал Афанасия! И Киприана бил!
Тот в слезы, тянется к ногам.
— Ох, отпусти! Помилуй! Видит Бог, не бил, не гнал. Все Аввакум! Все он распорядился! Сказал, чтоб ты весь дом очистила от скверны — суть, от убогих.
— Бить стану, покуда не услышу правды!
Тут верижник встал, расправил цепи, взглянул с достоинством и молвил тихо:
— Так и сказал: гони всех нищих, хворых — прочь все уродство! И мне велел помочь. Аще сказал наш прозорливец, средь голытьбы, что ты пригрела, есть праведник один, блаженный, и с виду незаметен, тих, но служит сатане.
— Помилуй, Боже!..
— Неправда се! — убогие завыли. — Се ложь! Не верь же, госпожа!
— Позри, аки беснуются, — потупился верижник. — Им от стыда и глаз бы не поднять — они визжат…
— Пригрела оборотня… Ужели не позрела ложь?
— Не я сие сказал — духовник наш, страдалец преподобный. Се крест! Вполз в терем, ровно тать, будто чума, вселился и ржой бесовской разъел все души нищих. Одна нетронутой осталась — се суть твоя…
— Как его имя?
— А имя — Киприан.
Боярыня отбросила батог и стушевалась.
