стиснул, что сдох птенец… А тако же меня. От хвори лютой мыслил излечить, врачей прислал, но немцы уморили. Беда, коли цари в Руси спасать кого возьмутся.
— Ну, полно, дядька, не учи! — воспрял было Тишайший. — Не отрок ныне я и в силах покорить вдову.
— Вдову? Но чью вдову?
— А брата твоего!
— Дерзай! — откликнулся кормилец и вмиг исчез.
Но в тот час снова полыхнуло и заскрипела дверь, и глас восстал знакомый:
— Звал, государь?
В сей час же ноги подломились: боярин Глеб Морозов!
Десницей замахал, шуйцой прикрылся.
— Сгинь! Пропади! Не звал тебя! Поелику ты умер!
— А кто сгубил меня? Кто немца надоумил в питье насыпать яд?
Царь в угол вжался.
— Не я! Се немец!.. Он предложил! Я дал согласие…
— Доселе не найду покоя… Ни в ад дороги нет, ни в Рай, брожу, как неприкаянный, внять тщусь, за что? И от нужды какой? Послушен был тебе, измены не творил… За что убил меня?
— Виной всему твоя супруга…
— Помилуй, Боже… Феодосья?
— Доныне люба мне, да непокорна! А мыслилось, сживу тебя со света и укрощу вдовством.
— И что же, укротил?
Царь лишь вздохнул и голову повесил.
— Назло мне старой веры держится. А так давно бы отреклась…
— Оставь надежды, государь, и не тревожь ее. Пока жива вдова, ты будешь жив. А коль погубишь, как меня, сам вскорости умрешь.
— Ты что пророчишь мне? Изыди прочь! — и к образам. — Ох, Господи, прости! Покойники кругом!..
Дверь за спиною хлопнула, должно, и Глеб исчез, но в тот же миг раздался глас:
— А звал ли, государь?
Ниц пал пред образами.
— Спаси и сохрани!.. Кто там?
— Я стольник твой, Иван Морозов.
— Иван?!. Но ты ведь жив еще?
— Молитвами твоими… Что звал?
Тишайший встал с колен.
— Пригрезилось ужо… Или заснул?.. Покойных зрел…
— Се к непогоде. Эвон свистит метель…
— Ох, коли бы так!.. Мне мнится, к смерти — за мною приходили…
— Да полно, государь! Чу, крик младенца?
— Волки воют…
— Наследник твой, сим и утешься!
— Вот еже в матушку свою склонил к послушности, взял и привел ко мне, я бы утешился.
Иван потупился.
— Не посулю сего…
— Напрасно. Боярин будешь первый, наследнику кормилец. Именье приумножу!
— Супротив матери идти грешно. Не смею…
— Се я тебе велю!
— Помилуй, государь! — он в ноги повалился. — Или казни — я в твоей власти! Но воли не исполню. Коль сыновья начнут родителей учить и матерей, яко рабынь водить, мы сгинем, аки обры.
— Слова твои достойны, — царь стал тишайшим. — Ответ не мальчика, но мужа, ступай.
Боярин поклонился и ушел, и тут же в двери ввалился Иоаким — багровый потный, тучный, и дышит, ровно конь, вздувая ноздри. По виду царь узрел, ни с чем архимандрит вернулся, однако же спросил:
— Ну, укротил боярыню?
— Упорствует вдова! Все на своем стоит, а вкупе с ней — сестра, княгиня Евдокия! Увещеваньем их не взять, не слышат слова! Что далее творить мне, государь?
— Что делать с сестрами? — продребезжал Тишайший. — Право же, беда… Покличь-ка мне Петра Урусова. Он в сенях…
Князь в Грановитую вошел и, поклонившись, спрятал раскосый взор.
— Звал, государь?
— Послушай, князь, а где твоя жена?
— Должно быть, у сестры…
— Известно ли тебе, что вкупе с Феодосьей они стоят против меня и молятся по старому обряду?
— Известно, государь…
— Ужель ты, князь, женою управлять не в силах?
— Я управлял бы, коли в не сестра ее, Скорбящая вдова. Плоды от древа…
Приблизившись ко князю, Тишайший наклонился и в очи заглянул.
— Твоя жена с сестрой творят крамолу. Зрю заговор, грозящий суть, престолу. Как поступить мне след?
— Я не советчик, государь…
— Отдашь жену на казнь?
— Отдам, коль твоя воля…
Оставив князя, царь побродил по Грановитой и тяжело вздохнул:
— Ох, Господи!.. Отдаст жену! Намедни молодой боярин, безус и юн еще, мать мне не отдал, главою защищал. А князь светлейший, воин, отдает жену! Ох, Матерь Пресвятая, кто служит при дворе? Хоть в в ноги бросился, просил пощады! Ведь не рабыню отдаешь — жену свою, княгиню, твой род продлившую! Ан, нет… Ну что ж, Урусов, коль отдаешь — возьму. Я суть, не гордый…
Архимандрит вернулся вдохновленный и из саней в опочивальню.
— Вставай, вдова! По слову государя тебе с сестрою в цепи. А ну-ка, думный дьяк, наложь-ка железа!
— Поспела, слава Богу! — она раскинулась на ложе. — Ну что ж, коль в железа, так в железа берите!
— Куда поспела? — смутился Иоаким.
— А всюду, поп! — и дерзко рассмеялась. — Поела, попила, женила сына. Ах, а как любила!.. И ладу схоронила, и иноческий сан приобрела. А вот теперь и цепи!
— Иноческий сан?!
— Я боле не вдова — невеста Господа Иисуса, и посему ты мучить взялся не меня, а суть Христа. Мне имя ныне Феодора, ну а тебе — Пилат! Царю же прозываться след — царь Ирод!
Архимандрит руками замахал, перекрестился.
— Ох, Господи, прости! Ум сей жены от страсти помутился!.. Кто же постриг тебя?
— Священник черноризный, Досифей!
— По старому обряду постригал?
— Я нового не знаю!
— По старому негоже! Се ложь суть, мерзость. Поелику не инокиня ты — вдова. Вот еже в согласилась по новому обряду, я в в сей же час постриг.
— Коль старое все — мерзость, знать, ты, Иоаким, тоже не монах, не настоятель! — боярыня смеялась, на одре нежась. — А конюх суть с моих конюшен, и именем Акимка! Кем был ты до пострига? Егда его принял, как Русь молилась? По старому обряду, двоеперстьем! А ежли глубже ковырнуть, ты
